1968
Шрифт:
Неожиданно нашлось много желающих выступить, жарко спорящих групп становилось все больше: тут телевизионщики жаловались на тенденциозность подачи информации, там лидеры студенческих профсоюзов критиковали сами себя то за нерешительность, то за горячность, возмущаясь тем, что сторонние силы хотят подчинить себе движение, а Соважо, председатель Студенческого союза, поклялся, что как только Сорбонну откроют, Союз будет дежурить там днем и ночью. Страсти накалялись. О компромиссах больше не могло быть и речи. Порталье спросил Теодору, не слышала ли она чего-нибудь нового о Родриго и Марианне, а Марко они уже разглядели на другой стороне бульвара.
— Сегодня утром в Нантере должны были начаться занятия. Они оба там, потом расскажут, не блеф
— Во всяком случае, Сорбонна все еще на замке…
Полицейское оцепление пропускало в здание
факультета только участников государственного конкурса на право преподавания, которые должны были показывать при входе свои экзаменационные листы. По улице Вожирар приближалось подкрепление, два подразделения отрядов республиканской безопасности.
Депутат Жюрио зевал на своей скамье, с трудом выслушивая нескончаемый, невыносимо занудный доклад о внесении изменений в государственный бюджет 1968 года. Казалось, стоящий на парламентской трибуне однообразно бубнящий докладчик сам едва не засыпает от собственных речей: «В настоящий момент предлагается распространить налог на добавочную стоимость на торговлю живыми животными…» Жюрио на это было наплевать, и он принялся отвечать на полученные письма, больше не прислушиваясь к своим коллегам. Правда, это не помешало ему развеселиться, услышав трепетное восклицание коммуниста Раметта: «В то время как в холодильниках Общего рынка придерживается 150 000 тонн масла, миллионам матерей нечего намазать на хлеб своим детям…» Жюрио повернулся к своему другу Тевенону, тоже депутату из голлистской фракции, чтобы украдкой посмеяться с ним вместе, но Тевенон был в мрачном расположении духа и явно чем-то обеспокоен. Он написал записку и с секретарем передал ее Жюрио: «Мой сын пропал. Я уже два дня не знаю, где он». Жюрио вспомнил об ужине у Порталье, профессор был прав: эти мальчишки заслуживают хорошенькой взбучки. Если для остальных молодых людей существовала реальная угроза безработицы, потому что только каждый третий владел какой-либо профессией, то студентов это не касалось. Сын Тевенона получит свой философский диплом и без всяких трудностей сделает карьеру в министерстве образования, то же самое можно сказать и о Порталье-младшем, если он в конце концов получит хотя бы диплом филолога. Во время перерыва оба депутата встретились в парикмахерской при Национальном собрании. Сидя в креслах, они разоткровенничались, пока им намыливали волосы:
— Во вторник утром, — сказал Тевенон, — я забрал Эрика из комиссариата Пантеона.
— Его не избили?
— Нет, а жаль, это бы его остановило.
— Кто знает…
— Этот негодник даже не поблагодарил меня!
— С сыном Порталье то же самое. Вчера вечером он со мной даже не поздоровался, заперся у себя в комнате и принялся слушать революционные песни.
— Я всю ночь провисел на телефоне, — продолжал Тевенон, — звонил в Божон, в префектуру, меня теперь знают все парижские комиссары.
— Значит, он у своих приятелей.
— Боюсь, что так. Генерал прав, надо держать их в ежовых рукавицах.
— Хулиганье, друг мой, мы с вами вырастили поколение хулиганов.
Когда они оба, прекрасно подстриженные, вернулись на свои места, заседание уже началось. Пьер Мендес Франс [38] убежденно говорил с трибуны: «То, что сегодня, быть может, несколько беспорядочно выражают студенты, полностью разделяет и молодежь, работающая на стройках и фабриках…»
38
Пьер Мендес Франс (1907–1982) — французский политический деятель, юрист и экономист. Входил в правительство Народного фронта (1938), во Временное правительство де Голля, неоднократно избирался депутатом от левых партий.
В это же время недалеко от площади Мобер старенький зал Общества взаимопомощи был забит до предела. К митингу, который так долго откладывали троцкисты, продолжали присоединяться протестующие всех мастей, сзывая туда друг друга прямо на улице. На сцене, перегороженной огромным лозунгом
«От бунта — к революции!» за длинным столом со свисающей скатертью сидели делегаты, приехавшие из соседних стран: Италии, Бельгии, Испании и Голландии, — а у микрофона один из активистов объяснял, что немцы не приехали не по своей вине:
— Сегодня утром в Орли полиция отправила обратно наших немецких товарищей Рабеля и Земмлера…
— Мы их снова пригласим, — прокричал Кон-Бендит, — и сами встретим в аэропорту!
За каждой фразой следовали оглушительные овации. У немцев не было никаких шансов прорваться через французскую таможню, между делом выяснилось, что в Страсбурге немецкой театральной труппе запретили въезд под тем предлогом, что в их машине нашли китайские и вьетнамские флаги, каски и листовки. Пришло время придать протесту международный размах, нынешние трудные обстоятельства требовали этого, как никогда. Заранее написанные речи сменялись свободными выступлениями. Любой желающий мог завладеть микрофоном, чтобы призвать к единству, к прекращению бессмысленной вражды разных группировок, когда каждая пытается взять верх над остальными. Надо вместе противостоять режиму. Марко ораторствовал:
— Пока за решеткой остаются студенты и молодежь, мы не можем допустить, чтобы буржуазные университеты вернулись к обычному распорядку.
— Студенты? Слюнтяи! — смеялся некто Эрик Тевенон, в джинсах и черном свитере, обросший трехдневной щетиной, оттесняя Марко, чтобы завладеть микрофоном.
— Рабочий класс не дополнительная, а ведущая сила! Может, превратим Сорбонну в казарму для отрядов республиканской безопасности, а сами переедем в Сент-Уан?
— Долой его! Демагог!
— Маоист!
Как было известно самым осведомленным, к которым Тевенон, кстати, вовсе не относился, сторонники Мао сохранили яростную приверженность рабочему классу еще с тех времен, когда были просто коммунистами. Они отказывались поддерживать чисто студенческие требования, проповедовали на окраинах, словно странствующие монахи-защитники бедных, и даже устраивались под чужим именем работать на завод, чтобы оказаться поближе к тому самому рабочему классу, на который возлагали столько надежд и выходцами из которого явно не были. Им нравилась жесткая организация, секретность, и они одни среди всех левых интересовались военной подготовкой настолько, чтобы самим заниматься боевыми искусствами и на равных противостоять правым экстремистам. Сегодня вечером они чувствовали себя не в своей тарелке. Зная об их крайней позиции, никто больше не обращал на них внимания. На этом бурном собрании родилась новая идея — создать студенческие советы, комитеты из рядовых членов, которые будут бороться и разъяснять свою позицию людям. Согласно журналистским опросам, уже две трети населения симпатизировали движению.
Марко, Порталье и Теодора вышли из зала и стали пробираться по узким улочкам, спускавшимся к набережной Сены. Они продолжали спорить уже между собой. Порталье раздражали сторонники Мао:
— Какие-то они блаженненькие.
— Объясни, что ты хочешь сказать, в политических терминах, — потребовал Марко.
— Ладно. Они любят страдать без всякой необходимости, как мученики. А еще они врут рабочим: сами-то могут уйти с завода, когда им надоест, а настоящие рабочие — нет. Те мечтают заработать себе на машину, на домик, скопить деньжат…
— Марианна считает, что так можно лучше понять действительность, — сказала Тео, — у нее есть любимая китайская фраза: «Сойти с коня, чтобы собирать цветы».
— Ага, чертополох, — сказал Марко, — охапками.
— Да что Марианна в этом понимает? — бросил Порталье с досады, потому что девушка сегодня не пришла, и он дулся на нее за переменчивость.
— И вообще, плевать нам на них! — снова заговорил Марко. — Заваруха будет что надо.