1985
Шрифт:
Однако не подлежит сомнению, что О'Брайен, пока его еще не охватила патологическая жажда власти, сыграл определенную положительную роль в начале нашего Движения за реформу. В качестве связующего звена между полицией мыслей и министерством правды он дал согласие на открытие «ЛПТ» и назначил членов редакционной коллегии. Здесь нужно упомянуть, что, когда в то холодное и ветреное февральское утро О'Брайен пригласил к себе Уинстона Смита, я испугалась — и неудивительно, потому что меньше года назад мы оба прошли через о'брайеновские застенки. К счастью, как оказалось, бояться не было оснований. В партии уже пробуждались здоровые силы, и после долгой страшной зимы уже появлялись первые предвестники весны.
Например, уже в начале января молодые женщины из Молодежного антиполового союза начали появляться в министерстве с накрашенными
— Как вы красивы! — громко сказал мне этот кровавый пес.
— Это весна пришла! — смело бросила я ему в лицо.
5. Джеймс О'Брайен (далее — О'Брайен) — о том же
На меня много и по-разному клеветали. Меня называли несдержанным, честолюбивым, циничным, но никто ни разу не сказал, что я труслив или глуп. На самом деле всеми своими успехами и неудачами я обязан двум качествам: мужеству и хладнокровию. И теперь, когда я уже больше полутора десятков лет как оттеснен от власти — мавр сделал свое дело, мавр может уйти, — я, как и прежде, могу признать: мне не о чем сожалеть!
Я родился в обычной английской семье. [9] Мой отец принимал участие в борьбе еще до Великой революции 1960 года, но не дожил до победы. Несмотря на серьезное сердечное заболевание, он не раз проводил по нескольку дней в тюрьмах старого режима. Наш дом часто подвергали обыску, и я испытал на себе преследования со стороны Королевской полиции Великобритании. У моей матери, оставшейся вдовой, не было средств на мою учебу, так что о высшем образовании я не мог и мечтать. С ранней молодости меня сжигала глубокая ненависть к любой разновидности угнетения и унижения. Это привело меня в ряды революционного движения, где я долго подыскивал для себя самую подходящую сферу деятельности. Так в 1965 году я стал офицером полиции мыслей, или, как ее презрительно называют теперь, тайной полиции.
9
Согласно некоторым источникам, О'Брайен был незаконным сыном лорда и служанки. Свою фамилию он получил от приемного отца, рабочего-ирландца. При старом режиме его карьеру тормозило незаконное происхождение; во времена Старшего Брата он подвергался дискриминации из-за своей ирландской фамилии: когда он начинал политическую деятельность, ему пришлось приложить много усилий, чтобы снять с себя подозрение в «католицизме», и в конце концов это ему удалось. — Примеч. историка.
Да, я стал сотрудником тайной полиции. Занимая все более и более высокие посты, я все чаще убеждался, что люди, которых я допрашивал, не обладают ни мужеством, ни умом, что они, наоборот, глупы до идиотизма и трусливы до обморока. В следовательских кабинетах полиции мыслей мне стало ясно, что всякий бесстрашный революционер способен на любую подлость, на любое предательство. В наших руках "великие теоретики" революции превращались в безобидных агнцев. И пусть никто не говорит, что это мы их морально калечили. Физическое воздействие, даже самое жестокое, может лишь вскрыть в подозреваемом те качества, которые ему уже присуши.
Каждый, кто сознается в преступлении, способен его совершить. Так что забудьте эти сказки!
Все это важно, ибо в 1985 году я испытал серьезное разочарование. Я понял, что трусость и глупость, которые, судя по всему, свойственны большинству людей, нередко могут охватывать целые государственные системы. Об этом свидетельствовала и история Движения за реформу, которое в конце концов привело страну к катастрофе.
Я не хотел бы, чтобы меня неправильно поняли. Реформы были необходимы! Но не для того, чтобы людям лучше жилось в нашем
Нельзя отрицать, что часть вины здесь лежит и на Старшем Брате. Он не должен был до такой степени пренебрегать вопросом преемственности власти. Кроме того, в последние годы жизни он все больше впадал в старческий маразм и не замечал, что все группировки, боровшиеся за право унаследовать его власть, едины лишь в одном — в надежде на его скорую смерть. И когда это случилось, начался великий дележ.
Противостояли друг другу две группы: так называемые алюминисты и клочкисты. Алюминисты, которых возглавляла Старшая Сестра — вдова нашего покойного вождя, требовали скорейшего перевооружения, прежде всего авиации, чтобы в кратчайшие сроки возобновить боевые действия против нашего противника — Евразии. Клочкисты, напротив, считали (и вполне справедливо), что восстановление нашей разгромленной авиации займет не меньше года. Потребуется, кроме того, вдвое уменьшить нормы выдачи продуктов, и в результате страна окажется полностью во власти нынешнего союзника — Остазии, которая ничуть не лучше нынешнего противника — Евразии. Поэтому фракция клочкистов предлагала любой ценой подписать с Евразией мирный договор ("клочок бумаги"). Поскольку в это время в Евразии шли забастовки, представлялось вполне вероятным, что наше предложение о перемирии будет принято.
В борьбе, разгоревшейся между этими фракциями, полиция мыслей и лично я на первых порах занимали нейтральную позицию. Однако когда выяснилось, что сторонники алюминистов в партии готовят переворот, направленный против клочкистов, я счел необходимым мобилизовать на противодействие этому плану внешнюю партию. Я подготовил свои предложения и представил их руководству ПМ.
Прежде всего, писал я, мы должны создать нечто вроде общественности, которая находилась бы, естественно, под нашим контролем. Если бы, например, существовала еженедельная газета, выражающая то, что в прежней Англии называли общественным мнением, то мы могли бы оказьшать давление на Старшую Сестру и ее окружение, и в первую очередь по важнейшему вопросу — о заключении мира. Таким путем мы могли бы привлечь к новой политической линии и внешнюю партию. Это представлялось мне нелегкой задачей, так как после десятилетий пропаганды люди были превращены в обезумевших фанатиков.
Но кто конкретно должен делать эту газету? Об умеренных из внутренней партии не могло быть и речи: они не согласились бы на руководство со стороны полиции мыслей. Сама полиция мыслей тоже не могла принять прямое участие в издании: это вызвало бы протесты обеих фракций. Оставался единственный выход — формально отдать газету в руки внешней партии.
Возник важнейший вопрос — кто из членов партии должен непосредственно участвовать в этом рискованном предприятии? Ни тупой бюрократ, ни поэт-мечтатель для такой задачи не годились. Идеальной была бы группа умных, но не слишком независимых редакторов. С этой точки зрения стоило подумать о тех членах внешней партии, которые в свое время побывали в заключении, — мы многое о них знали, и они никак не могли бы выскользнуть из-под нашего влияния. Вот как случилось, что я пригласил к себе для беседы Уинстона Смита.
Смит проявил большую гибкость. Он обещал тесно сотрудничать с нами. В помощники ему я дал лингвиста и философа Сайма, экономиста Уайтерса, поэта Амплфорта и историка Парсонса. Все они недавно вышли из тюрьмы и были очень рады своему новому назначению.
Первый номер еженедельника вышел в начале марта. Внешне газета была похожа на все другие органы печати Океании: в ней были официальные сообщения, шахматные задачи и кроссворды. Но в первом же ее номере был один материал, который не мог бы появиться без моего прямого одобрения. Это было произведение хорошо известного поэта Дэвида Амплфорта "Плач океанийского солдата".