2007 № 08

Журнал ЕСЛИ

— Хочу, чтобы вы нашли ее, саму женщину, и рассказали, кто она и где находится.

— Я согласен принять поручение только условно, — покачал головой Астольфо, — поскольку не могу предвидеть, какие трудности нас ожидают. Не исключено, что утомительные, долгие поиски окажутся бесплодными.

— Вполне справедливо. И все же вы самая опытная ищейка во всей своре, и если уж пускать кого-то по следу, так именно вас. Ваша репутация, должно быть, заработана тяжким трудом и вполне оправдана. И, поверьте, вы будете достойно вознаграждены.

— И все-таки — условно. Давайте посмотрим оригинал. Может, тогда я смогу сказать больше.

В

другом помещении, поменьше, рядом с комнатой, где хранилась коллекция, находились приобретенные Рутилиусом тени. Я заметил, что Астольфо восхищается способом их хранения. Многие собиратели и торговцы считают, что тени необходимо запирать в темных местах: чуланах, шкафах, подвалах, — чтобы окружающая тьма сохраняла их свежесть. Но, по моему мнению, она одновременно высасывает из них энергию, постепенно поглощает некоторую часть их природной живости. Лучше всего полумрак: неверный, мерцающий, непостоянный свет. Эти переменчивые условия сохраняют тени в тонусе и придают гибкость и податливость. Запахи, исходящие от них, в подобном свете всегда бывают чище, а контуры реже теряют резкость, чем при хранении в какой-нибудь темной дыре.

Для самой ценной и дорогой тени сьер Рутилиус заказал специальный шкаф из стекла, на целую ладонь выше моей головы. Внутренность была выложена слегка затонированными и обычными зеркалами, и тень плавала среди них в постоянно изменяющемся, смутном свете. Сами зеркала медленно вращались посредством часового механизма, прикрепленного к боковой стороне шкафа. Тень перемещалась в этом пространстве, как карп, разрезающий воду в мозаичном бассейне вестибюля.

Астольфо трижды обошел шкаф, то и дело наклоняясь, чтобы рассмотреть тень под разными углами. Сразу было видно: он размышляет, как лучше сделать такое же устройство у себя дома. Я отметил также, что он довольно часто отворачивается от стеклянного шкафа, чтобы взглянуть на сьера Рутилиуса.

Барон, должно быть, тысячу раз любовался этим зрелищем и все же как завороженный стоял перед тенью, пожирая ее глазами. Он заткнул большие пальцы за широкий парчовый кушак, жадно перебирая остальными складки ткани.

Ничего не скажешь, красота просто ошеломляла. В этой тени было столько утонченности и грации, в ней ощущалась такая неукротимая свобода, что на сердце становилось легко. Астольфо не раз описывал самые прекрасные тени как гениальную музыку, и если следовать ходу его мысли, эта тень была прохладной, прозрачной арией чистейших тонов в исполнении гениального сопрано. Впрочем, я не был в таком восторге, как наш хозяин: мне по вкусу более темные оттенки, более гладкая, атласная текстура, более насыщенная ткань. Но для тех, кто предпочитает тени, балансирующие на грани исчезновения, образ, кажущийся шепчущим эхом оригинала, эта тень была идеальной.

Потребовалось немало времени, прежде чем Астольфо закончил осмотр, а наш хозяин смог оторваться от созерцания своего сокровища.

— Любой коллекционер, — начал Астольфо, — самый богатый или знатный, посчитал бы эту тень своей королевской регалией.

— Для меня так оно и есть… и даже больше, — кивнул Рутилиус.

— Ваша любовь к объекту убедила меня, — объявил Астольфо. — Я принимаю поручение, при условии, что не берусь гарантировать положительный результат.

— А ваши комиссионные?

— Пока трудно сказать, но я не разорю вас.

На обратном пути, удобно разместившись в экипаже, Астольфо предостерегающе заметил:

— Это весьма деликатное дело, и нам следует действовать с большой осторожностью. Прежде всего нужно потребовать от сьера Рутилиуса письменное обязательство в том, что нам не грозит опасность от его руки.

— Но с чего ему придет в голову причинить нам зло?

— Все влюбленные — безумцы и в порыве страсти способны на любую выходку. Неужели ты не заметил, как он смотрел на нее? Он влюблен.

— В тень?!

— Он мысленно представляет вместо тени настоящую женщину. Обыкновенную смертную женщину, которая отбрасывает такую грациозную, такую гибкую, такую романтическую тень. Ее образ запечатлился в его сердце, словно высеченный в камне.

— Вы говорите о нем, как о робком девственнике, но человек его положения… — запротестовал я.

— Человек, имевший десятки женщин во плоти, уставший от их навязчивости, стремления опустошить его кошелек и истощить чресла, возможно, мечтает найти иные и более возвышенные отношения с женщиной-тенью.

— Но та, которая отбрасывает тень… она живая. Из плоти из крови, как и все мы.

— Из плоти и крови — да. Но не как ты и я.

— О чем это вы?

— Какая особа способна отбрасывать столь эфемерную тень? Подумав, я пожал плечами:

— Возможно, святоша. Аскетичная студентка или преданная храму девица.

Астольфо кивнул, но во взгляде таилось сомнение.

— Пророчица… но только подобные лица редко обладают утонченностью, и если так, подобная утонченность строго индивидуальна и даже эксцентрична. А вот движения этой тени обладают высокой степенью грации, не доступной темпераменту отшельницы.

— Вы говорите так, словно уже догадались, кто эта женщина.

— Всего лишь зыбкие предположения, не более. А пока давай попробуем заманить художника, нарисовавшего тень, на завтрашний ужин.

— Петриниуса? Он не придет. Говорят, он презирает всякое общество, кроме собственного.

— И даже им он не слишком доволен. Но все же, думаю, для нас он сделает исключение. В любом случае, мы попытаемся.

Угрюмый, широкоплечий Мютано проводил Петриниуса в большую библиотеку, где мы с Астольфо стояли перед гигантским камином в ожидании гостя. Вечер был слишком теплым, так что огня не зажигали, а вместо этого Астольфо приказал вычистить камин и установить внутри маленькие мраморные статуэтки, изображающие духов пламени. Мало того, из всех углов и комнат дома он принес лучшие произведения искусства: картины, рисунки, вышитые ширмы, керамические безделушки, книги в затейливых переплетах и расставил их в библиотеке, рассчитывая произвести благоприятное впечатление на великого художника.

После дежурных приветствий он начал было восторженную речь, но Петриниус немедленно оборвал его.

— Я пришел, чтобы есть мясо, пить вино и послушать, что за дело у тебя ко мне, Астольфо, поэтому не стоит тратить время на пустую риторику.

Астольфо окинул Петриниуса мягчайшим из самых мягких взглядов, ничуть не возмутившись бесцеремонностью художника, которую тот, похоже, выставлял напоказ. Петриниус был коротышкой, почти карликом, с быстрыми, порывистыми движениями и походил на марионетку, управляемую парализованным кукловодом. Он так и искрился нервной энергией, она словно потрескивала в нем, как в янтаре, натертом мехом рыси. Пальцы подергивались, ноги постоянно шаркали по полу. Слова вылетали из его рта, подобно дротикам, а когда он молчал, лицо выдавало каждую мысль и каждый порыв серией выразительных гримас. Одним из его прозвищ было Огонек Свечи, и он действительно горел, как пламя.