2009 № 9
Шрифт:
— Между прочим, зря вы, капитан, переживали из-за уничтожения тысяч людей, — заметил Ран. — В реальности вам бы это с рук не сошло, а вот здесь... «Мьёллнир», расовое чудо-оружие, на самом деле действует только на фантомов. Свет прогоняет призраков, живым людям он ничего сделать не способен! Здесь полно фантомов, увы.
— Выйдем на воздух, — попросил Эрих. — Душно.
— Ну, если вы не боитесь радиации... Хотя вы правы. В аду бояться такого пустяка вряд ли стоит. Тем более вам. Я-то могу исчезнуть.
— Переместиться. А вот вас разорвать сложнее. Любовь...
Стекла офицерского клуба были выбиты. Стойка опрокинута. Бармен с бабочкой исчез. Лишь лежал на полу бокал из-под шампанского, весь в пыли и плесени. Свежий йодистый ветер вздувал рваные драповые шторы, как побитые ядрами пиратские паруса.
За окнами-иллюминаторами волновалось и все никак не могло успокоиться море — огромные валы дробились о волнорезы в мелкую пыль.
— Неужели правда? — выдохнула Эльза, с некоторым разочарованием чувствуя себя совершенно трезвой. — И что же нам делать?
— Для начала — выбираться из Вильгельмсхафена, — сказал Бауэр. — Хорошо бы оказаться где-нибудь подальше отсюда. Там, где нет зимы.
— Отличная идея, — согласился Ран, тронув носком сапога тонко звякнувший бокал. — Смените имена, забудьте прошлое, попытайтесь обрести покой и надежду. Чтобы получить что-то, нужно что-то потерять.
Бауэр снял кольцо, подаренное ему Хаусхофером, взвесил его в руке. Тяжелый металл, внушающая благоговение эмблема... Взял в свои ладони руку Эльзы, стащил кольцо с ее пальца.
— Так?
— Так, — ответила девушка.
Размахнувшись, Эрих швырнул кольца в ледяное море.
— Вот мы и повенчались, — тихо сказал он.
— И будем вместе. До конца, — ответила Эльза. Ветер, врывающийся в разбитое окно, играл ее волосами.
— Дороги открыты, — заметил Ран, оглядываясь в дверях. — Дороги всегда открыты. Вопрос только в том, сколько времени займет путь.
Ветер принес запах дождя и грозы. На западе, где-то в дальней дали, за Доном, грохотали громовые раскаты, сверкало. Нет, не гроза. Не может быть, чтобы каждый день гроза. Хотя дожди каждый день, да такие теплые, грибные...
Петр Афанасьевич притворил окошко, налил кипятка в термос, побрел на переезд — посидеть со свояком, попить чаю с малиной, с крепким вавиловским яблочком. Яблоки в этом году уродились, как никогда. Хоть и новый сорт, и деревца совсем махонькие — под яблоками гнулись. Да и вообще, урожаи с тех пор, как прогнали фрицев, загляденье.
Нога, потерянная в империалистическую, совсем не болела. Лекарство, что носила свояченица, действовало на славу. Даже если забудешь выпить таблетку — не беда, все равно почти не болит. А свояк все уговаривал его поехать в Крым, в ялтинский госпиталь, там ветеранам войны пришивали новые ноги, лучше прежних. В эти сказки Афанасич не верил, но слушать их было славно. Даже помечтать о том, как на старости лет пробежит он по росистой траве, окунется в речку, не отстегивая опостылевший протез...
Вышел на улицу, взглянул на звезды. Ах, хорошо... Кажется, несколько дней прошло с тех пор, как Дарья беременная ходила — а Машеньке уже третий годок пошел, улыбчивая, веселая. Ей о немцах, что тут хозяйничали, как страшную сказку рассказывать будут. Да и сам он забывать их стал. Выбили фрицев за Днепр, а потом и за Дунай — да и мир заключили. Сколько можно мужиков-то изводить?
Вождя немного жаль, конечно. Тот мог страх нагнать. Все для фронта, все для победы... Только ведь жить все хотят — и те, кто на фронте, и те, кто в тылу. Фриц — и тот злодеем не родился, что уж о своих говорить?
Жалеть народ надо. Новый-то вождь жалеет, грех жаловаться. Налоги снизил, колхозники жить стали по-человечески. И словно Бог ему помогает. Урожаи невиданные, погода — как надо, а зимы мягкие, тихие и куда морозы девались? Словно сгинули с лютой войной.
А деревьев каких дивных понавезли... Что за фрукты чудные! Жить да радоваться. Теперь Афанасич умирать не торопился. С супругой бы свидеться... Может, отыщется еще? Многие сейчас находятся из тех, кого в мертвые записали. Поразбросала людей война, но не все сгинули, не все!
Вот и разъезд. Окошко горит ярко, электричество, почитай, везде есть. Свояк газету читает — грамотный... И термос по почте выписал, чтобы деду сподручнее было к нему ходить. Из самого Китая термос. Воду нальешь вечером — до утра горячая.
— Вот и я, Тихон, — распахивая дверцу, объявил Петр Афанасьевич.
— Давно жду, дед, — хмыкнул свояк. Поговорить ему не терпелось. — Читал, чего в мире делается?
— Нет, не читал. Ты расскажешь.
— Англия, слышно, ко дну пошла, — поднял вверх палец свояк. — То землетрясения, то цунами. Знаешь, что такое цунами, дед?
— В японском не силен. Только по-германски немного разумею.
— Волна это — выше гор. Топит и топит острова. Лондон вообще на хрен смыло. Оно жаль, конечно, Британию, но туда ей и дорога. Всегда нам англичанка гадила.
— Нельзя так, Тихон...
— Ты, дед, еще немцев пожалей! Они тебя очень жалели?
— Табаком делились, — вступился за бывших врагов дед. — Да и пусть их. Живут у себя на севере, и живут.
— А с евреями как они? — продолжал обличать фашистов свояк.
— Ну, зато у евреев страна теперь своя. Большая, — раздумчиво проговорил Петр Афанасьевич.
Свояк подошел к добротному деревянному шкафчику, достал из него золотистую жестяную банку.
— Вот, кстати, о евреях. Из Палестины мне чаю прислали. Роза Соловейчик. Помнишь ее? Мы думали, ее еще в сорок втором расстреляли.
— Ты Дарье-то хоть не говори, — вздохнул дед, вспоминая кудрявую и пышнотелую красавицу Розу. Тихон явно был к ней неравнодушен.
— Что ж я, совсем дурак, что ли? Видишь, даже домой не несу... Ну, давай заварим чайку. Попробуем, какой он там, в Палестине. Не может в Святой земле плохой чай родиться, так ведь?