2012 Хроники смутного времени
Шрифт:
— Тридцать пять человек. Детский дом «Солнышко», мля. А пионерский лагерь назывался «Ромашка».Они в Москву возвращались, из «Ромашки» в «Солнышко», мля. Короче, бухгалтершу сразу замочили —пожилая тетка была. Вожатую забрали для развлечений. Водила еще был. Удрал, наверное.
Палыч говорил отрывистыми фразами и глядел не на меня, а на предрассветное солнце, которое выкатывалось над тихой речкой, и эти фразы летели над водой, как плоские камешки, до самого леса с той стороны, отражались там и возвращались отчетливым и пугающим в своей резкости эхом.
Хлопнула дверь «форда». Это выбрался Васильев,
— Ну, чего там?..— спросил он, не решаясь подойти
к автобусу и посмотреть самому.
Палыч хмуро взглянул на него, потом перевел взгляд на меня и вдруг заорал, как подстреленный:
— Ё-мое, Тошка, у тебя же все плечо разворочено!
Я покосился на свое плечо, но ничего такого страшного не заметил. Я начал вертеться, пытаясь разглядеть левую лопатку, где действительно чем-то поскрипывало, но Палыч рявкнул на меня:
— Сядь на землю, дятел. Ща перевязку сделаем, бу
дешь как живой.
Я послушно присел на влажную от росы траву, а Игорь быстро дошел до «форда» и крикнул в раскрытую дверь:
— Гражданин Аронович, не могли бы вы приступить к своим непосредственным обязанностям? Вы у нас врач или хрен с говном?
Из машины тут же выбрался заспанный дед с аптечкой в руках. Он подошел ко мне, положил аптечку на траву рядом, но сам садиться не стал. Напротив, он даже сделал шаг назад и виновато сказал:
— Я вообще-то в соматических поражениях не сильно разбираюсь…
— В каких-каких поражениях? — удивился Васильев, затягиваясь папироской и с интересом разглядывая морщинистое лицо доктора.
Дед беспомощно похлопал себя по карманам, и Валера протянул ему папиросу.
— Не понял я вас! Василий сказал, что вы врач,—гневно скривил губы Палыч.
— Я действительно врач.— Дед прикурил от Балериной папиросы.— Но врач-психиатр.
— А что ж ваш Вася плел про «скорую помощь», где вы якобы сорок лет отработали?!— не поверил Игорь, демонстративно уперев руки в бока.
— Ну, так я и работал сорок лет в «скорой психиатрической помощи»,— спокойно объяснил дед.
— Да фигли там перевязывать… Валерка отбросил свою папиросу и присел рядом со мной.— Водкой залить да пластырем заклеить. Верно, дед?
Психиатр осторожно развел руками:
— Ну, в целом, наверное, это разумный способ лечения,— сказал он.— Но теория говорит, что возможны осложнения. Э-э… вплоть до гангрены. Впрочем, здесь я не специалист. Я же психиатр… э-э… к сожалению.
— Значит, психиатр? — с нажимом сказал Палыч, подойдя к деду почти вплотную.
— Психиатр,— кивнул тот, деликатно выдувая папиросный дым в сторону.
— Тогда прошу вас пройти во-он в тот автобус. Там вас ждут тридцать пять пациентов, и я хочу, чтоб через час они перестали скулить сквозь зубы и начали хотя бы плакать, как нормальные дети! — неожиданно сорвался на крик Палыч.
— Хорошо-хорошо…
Дед успокаивающе поднял бугристые ладони и послушно побрел к автобусу, докуривая на ходу папироску.
Палыч пошел открыть ему дверь, но потом сразу вернулся к нам, больше не желая, видимо, травить себе душу.
Валера снял с меня бронежилет, куртку, ремень вместе с помпой, а вот с футболкой оказалось сложнее — кровь с левой стороны пропитала ее всю и успела засохнуть, так что мы минут пять спорили, стоит ли вообще отдирать присохшую намертво ткань. Я предлагал оставить все как есть, поскольку мне и так было неплохо, а Васильеву, похоже, было интересно послушать, как я буду орать, поэтому он, напротив, настаивал на
немедленнй ампутации футболки, пугая меня откровенно надуманными историями из своей милицейской практики.
Наши прения прервал Палыч с бутылкой водки в руках. Он принялся поливать мое плечо этой живительной влагой, а когда я начал возмущаться ненаучностью подобной процедуры, зачем-то показал мне на речку со словами:
— А вон и чудище речное выплывает, смотри!..
Разумеется, как последний дурак, я уставился на речку, и тогда эти два живодера содрали с меня футболку, быстро распоров ее на брюхе и спине штык-ножами от «калаша».
Я решил не доставлять им удовольствия и поэтому не орал, а только шипел, сочиняя замысловатые ругательства вроде «бесперспективных гамадрилов» и «такелажных губошлепов», но потом из моего плеча мощными толчками пошла кровь, и болтать мне совсем расхотелось.
Палыч поливал меня водкой, а Валера деловито искал под кожей картечины и, кстати, нашел штуки три, тут же выковыряв их штыком. Остальные сидели много глубже, и я сказал этим садистам, что у меня кружится башка от потери крови. Это было правдой, и тогда они наконец начали меня перевязывать.
Это мероприятие доставило мне еще несколько интересных минут, но кровотечение они действительно остановили, а раны продезинфицировали, и я решил сильно на них не ругаться. Меня вдруг сморило в тяжелый, тягостный, бредовый сон, и я лег мордой прямо на траву, потому что вдруг понял, что до «форда» сам не дойду. Я еще чувствовал какие-то легкие касания и толчки, слышал возбужденные голоса и даже истерические крики, но мне уже было плевать абсолютно на все, и я отдался своей внезапной слабости полностью и безраздельно. Я вдруг понял, что умираю, и моя душа отправляется туда, куда полагается отправляться душам
безнадежных грешников. Потом слегка шевельнулся Чужой, но и он согласился, что лежать без движения намного лучше, чем вставать и стрелять неизвестно в кого и зачем…
В мутной пелене плавали слова и предметы, и мне каждый раз приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы увидеть, что именно болтается возле моего носа. Там, вообще говоря, много чего болталось: «Краткий курс истории РПЦ» в трех томах, деревянный барометр, подаренный дивизионным начальством за победу на конкурсе «Ворошиловский стрелок», компьютер «Синклер», собранный мною собственноручно в возрасте одиннадцати лет от полной безысходности и отсутствия перспектив на «настоящий Пи-Си», изумленное лицо профессора Фирсова, на глазах у которого я растягиваю свои личные хромосомы из четвертичной структуры в линейную и обратно, а также потрясающая в своей конкретности табличка «Пошел отсюда на хуй, Пожарский!», повешенная на парадную дверь по-литеховской общаги. Помню, что табличка меня возмутила наиболее значительно, и я довольно долго раздумывал, кто бы это мог ее повесить. Пришел к мысли, что, кроме Наташки из 315-й, сделать это практически некому. Ну, разве что еще Валька из 219-й, но это вряд ли, потому что она матом даже по-английски не ругается. Придя к этому выводу, я вдруг моментально успокоился и крепко уснул.