22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война
Шрифт:
Зачем посылать всего лишь по одной бригаде от корпуса? А так быстрее удастся «донести для доклада т. Сталину» и войти в историю, как «великому маршалу победы». Почему быстрее? Потому что корпуса и танковая армия в целом «отягощены» артиллерией, саперными подразделениями, мотопехотой. Они тормозят движение. Поэтому две лучшие бригады Жуков заведомо посылает на убой. Зачем? Для «объявления в прессе»?
Бездушное и безжалостное расходование «живой силы» естественным образом сочеталось с диким, первобытным стилем взаимоотношений внутри самой командной верхушки армии. В упомянутом выше письме Маленкову командир 141-й стрелковой дивизии так описывает порядок «взаимодействия» высшего комсостава с подчиненными ему командирами:
«...Командарм или его начальник штаба, или даже начальник оперативного отдела вызывает к телефону командира дивизии, его начальника штаба и кричит: «Сволочь, оболтус... твою мать..., почему ваш полк не может взять деревню, сегодня приеду и расстреляю вас всех». Конечно, никто из них за полгода к нам не приезжал (выделено мной. — М.С.), а по телефону расстреливали до пяти раз в день. В какой армии были или есть такие отношения? Эта закваска спускается вниз, кругом стоит сплошной мат... Командарм 33-й армии даже бил по лицу командиров, причем ни за что...»
Невероятная на первый взгляд фраза про мордобой, принятый среди высших офицеров, не была свидетельством уникального для Красной Армии события. Красные генералы из числа тех, кого «природа предназначала» на роль главаря воровской шайки, другого способа руководства просто не знали:
«...Еременко, не спросив ни о чем, начал упрекать Военный совет в трусости и предательстве Родины. На мои замечания, что бросать такие тяжелые обвинения не следует, Еременко бросился на меня с кулаками и несколько раз ударил по лицу, угрожая расстрелом. Я заявил — расстрелять он может, но унижать достоинство коммуниста и депутата Верховного Совета не имеет права. Тогда Еременко вынул маузер, но вмешательство Ефремова помешало ему произвести выстрел.
После этого он стал угрожать расстрелом Ефремову. На протяжении всей этой безобразной сцены Еременко истерически выкрикивал ругательства. Несколько остыв, Еременко стал хвастать, что он, якобы с одобрения Сталина, избил несколько командиров корпусов, а одному разбил голову...»
Цитируемое письмо Сталину было написано 19 сентября 1941 г. Безобразная сцена происходила в штабе 13-й армии, куда приехал командующий Брянским фронтом. Но, может быть, Ефремов и автор письма, член Военного совета армии Ганенко, и вправду провинились так, что заслуживали расстрела — пусть и в более правовой форме, т.е. через трибунал? Нет, судя по дальнейшим событиям, Еременко тут же решил помириться с разоблаченными им «предателями»: «Сев за стол ужинать, Еременко заставлял пить с ним водку Ефремова, а когда последний отказался, с ругательствами стал кричать, что Ефремов к нему в оппозиции и быть у него в заместителях не может...» [117, стр. 162].
Сталин почему-то любил генерала Еременко. Он простил ему не только такие мелочи, как насаждение нравов уголовной среды в войсках, но и разгром Брянского фронта (разгром, ставший прологом окружения и гибели Юго-Западного фронта в Киевском «мешке»). В дальнейшем именно Еременко стал тем генералом, к которому Сталин в первый и единственный раз за всю войну приехал на фронт.
Тогда же, осенью 1941 г., Сталин отреагировал на письмо комиссара Ганенко, издав приказ № 0391 от 4 октября 1941 г. Приказ назывался «О фактах подмены воспитательной работы репрессиями». Увы, не все приказы товарища Сталина выполнялись. Всего через два месяца, 12 декабря 1941 г., маршал Тимошенко издает приказ войскам Юго-Западного фронта № 0029 «О фактах превышения власти, самочинных расстрелах и рукоприкладстве». В приказе констатируется, что не все командиры «приняли к неукоснительному исполнению приказ тов. Сталина и сделали из него практические выводы». Причем самочинные расстрелы «совершались в пьяном состоянии, на виду у красноармейских масс и местного населения...» [68].
У всякой палки есть два конца. Укоренившееся в сознании многих командиров отношение к людям, как к самому дешевому «расходному материалу», вполне адекватно дополнялось безразличным отношением красноармейцев к уставной обязанности оберегать командира в бою. К сожалению, речь идет вовсе не об отдельных позорных случаях. Масштабы бесследного исчезновения командиров в Красной Армии потрясают. Всего за четыре года войны только в Сухопутных войсках (т.е. без учета авиационных командиров, не вернувшихся с боевого вылета) без вести пропали: 163 командира дивизии (бригады), 221 начальник штаба дивизии (бригады), 1114 командиров полков [35, стр 319].
Даже к началу 90-х годов (полвека спустя) не были известны места захоронений сорока четырех генералов Красной Армии [126]. Это не считая тех, кто был расстрелян или умер в тюрьмах и лагерях, не считая погибших в плену! Сорок четыре генерала — среди них два десятка командиров корпусного и армейского звена — разделили судьбу рядовых солдат, бесследно сгинувших в пучине страшной войны.
Солдат было много, в Красной Армии счет шел на миллионы. Солдат часто воюет в одиночку и гибнет без свидетелей. Вот почему многочисленность непогребенных по-людски солдат если и не оправдана, то, по меньшей мере, объяснима. Но как же может пропасть без вести генерал, командир корпуса или дивизии? Командир в одиночестве не воюет. Командование и штаб дивизии имели численность (по штату апреля 1941 г.) в 75 человек. Это не считая личного состава политотдела, трибунала и комендантского взвода. В штабных структурах корпуса и армии людей еще больше. До каких же пределов должно было дойти моральное разложение Красной Армии, чтобы погибшие генералы оставались брошенными в чистом поле, без приметы и следа...
«Я ДРУГОЙ ТАКОЙ СТРАНЫ НЕ ЗНАЮ...»
Даже в странах с устойчивой, многовековой демократической традицией вступление в мировую войну вызвало рост авторитарных тенденций, существенные ограничения прав и свобод граждан, ослабление системы общественного контроля за деятельностью органов государственной власти. Но в Советском Союзе все было точно наоборот. Невероятным фактом является то, что именно с началом войны перед миллионами людей открылась реальная возможность ВЫБОРА.
До рокового дня 22 июня 1941 г. советский человек не мог выразить свое отношение к власти ни избирательным бюллетенем (в СССР не было даже слабого подобия честных выборов), ни свободным словом в независимой газете, ни ногами (попытка покинуть пределы «государства рабочих и крестьян» считалась преступлением и вполне официально, в соответствии с буквой Уголовного кодекса, называлась «побегом»).
Летом 41-го случилось небывалое — перед глазами ошеломленного населения оказались распахнутые настежь двери опустевших райкомов и горкомов, автомобили с панически бегущим партийным и военным «начальством», гипсовые головы любимого «вождя народов», валяющиеся в пыли среди прочего мусора — разорванных партбилетов и пухлых томов сочинений классиков марксизма.
В эти безумные дни каждый мог сделать свой личный выбор, выбор без страха перед «родной партией» и ее «вооруженным отрядом» славных чекистов. Нет, никакого массового антисталинского восстания не произошло. Не было ни митингов, ни «солдатских комитетов». Молчаливое большинство (а в нашей стране оно было особенно молчаливым) бойцов Красной Армии молча бросали винтовку, молча вылезали из опостылевшей стальной коробки танка, срывали петлицы и пристраивались к одной из огромных колонн военнопленных, которые в сопровождении десятка немцев-конвоиров брели на запад. В каждом из городов, городков и местечек за несколько дней «безвластия» (между моментом бегства партийного начальства и появлением немецкой комендатуры проходило, как правило, 2—3 дня) были разграблены все магазины. Если это и был бунт, то бунт бессмысленный и жалкий, «бунт на коленях».