22 июня: Никакой «внезапности» не было! Как Сталин пропустил удар
Шрифт:
Ближе к концу съезда последовал ряд речей представителей родов войск, также не приминувших подсказать потенциальным противникам, как именно они планировали отражать их агрессию. Так, «с приветственным словом» от летчиков выступил тов. Денисов: «Мы, советские летчики, давно уже овладели как высотными, так и бреющими полетами. И верьте, товарищи, наша Красная Авиация бреет чисто, так чисто, что ни одного наглого врага не оставит там, где он должен быть сбрит. Мы, летчики, хорошо поняли исторический доклад т. Сталина на XVIII съезде партии и его слова о капиталистическом окружении. И если фашистские любители чужого добра осмелятся напасть на мирный труд нашего 170-миллионного народа… то ответ у нас будет один – на крыльях Советов мы понесем смерть фашистским поработителям, понесем свободу и счастье рабочим стран-агрессоров…Да здравствует отец советского народа, вождь мирового коммунизма, наш родной, великий Сталин! ( Бурные продолжительные аплодисменты. Возгласы:«Привет сталинским соколам!», «Ура!» в честь т. Сталина.)»(там же, с. 507).
От артиллеристов съезд приветствовал тов. Ростунов: «Советские артиллеристы стреляют метко и без промаха, они в совершенстве владеют сложной боевой техникой. Грозные жерла наших орудий всегда повернуты в сторону неспокойных и чванливых соседей. ( Аплодисменты.)… Красные артиллеристы силой своих снарядов выроют на вражеской земле такую глубокую воронку, что в ней будет погребена вся фашистская мразь, весь мир насилья и зла. ( Аплодисменты.)… Наша артиллерия – артиллерия наступательного действия. Ураганом ворвется Красная Армия во вражескую землю и убийственным артиллерийским огнем сметет врага с лица земли. ( Продолжительные аплодисменты.)» (там же, с. 508).
От пехоты и прочих родов войск делегатов приветствовал будущий герой-десантник тов. Родимцев: «В грядущих сражениях с врагами нашей родины Красная Армия… будет смело и победно наступать согласно своему боевому уставу на территорию напавшего врага… ( Бурные аплодисменты.)» (там же, с. 510).
От политработников выступил член Военного Совета Второй Отдельной Краснознаменной Армии тов. Бирюков: «Человечество уже давно ждет освобождения от капиталистических пут. Это освобождение несет новый передовой класс – пролетариат. И пусть не удивляются империалистические хищники на Востоке и Западе, если в час решительных боев с загнивающим капитализмом наши силы, силы пролетарской революции, Вооруженные Силы Советского Союза… везде будут встречены как силы освобождения от капиталистического рабства и фашистского мракобесия. Тылы капиталистических армий будут гореть. Сотни тысяч и миллионы трудящихся поднимутся против своих поработителей. Капиталистический мир беременен социалистической революцией. По всему миру носятся громовые раскаты Великой Октябрьской Социалистической революции, собирая силы пролетарской революции на последний и решительный бой. Да здравствует грядущее торжество социалистической революции во всем мире!Да здравствует гениальный полководец сил мировой пролетарской революции, наш вождь, наша гордость и слава, родной наш Сталин! Ура! ( Продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию, приветственные возгласы.) (там же, с. 613).
И т. д., и т. п… В целом же последний предвоенный съезд «ордена меченосцев» (так, к слову, называл свою партию И.В. Сталин) напоминает сбор собравшегося в набег племени людоедов. Поклонение засохшей мумии почившего колдуна; «установочная» речь вождя; повторяющие друг друга заклинания шаманов-выступающих, прерываемые бодрящими звуками тамтамов-аплодисментов; человеческие жертвоприношения «бухаринских выродков» и «троцкистских ублюдков»; хвастливые выкрики молодых воинов о том, что их копья – «самые острые и наступательные в мире». А в заключение – буйные пиршества на приемах и в гостиницах. С дежурными тостами, пьяным братанием-целованием и тяжелым отвратительным похмельем наутро. В целом своеобразная сессия коллективного самовнушения, эдакая психологическая накачка, предшествующая благородному делу внезапного ночного «освобождения трудящихся» и «экспроприации экспроприаторов». Невольно вспоминаются слова великого поэта, ненадолго пережившего Октябрьский переворот: «И будем мясо белых братьев жарить»…
Последние колебания Гитлера
Оказывается, первоначальная дата, намеченная Гитлером для нападения на Польшу – 26 августа 1939 года. Об этом я впервые узнал из уже упоминавшейся выше книги Ричарда Овери «1939. Countdown to war», посвященной последним дням перед началом Второй мировой. Вот что он пишет по этому поводу (здесь и далее перевод с английского мой): «Война должна была начаться утром 26 августа с немецкого вторжения в Польшу. Гитлер приказал, чтобы все продолжавшиеся в течение августа мобилизационные мероприятия держались в полном секрете. Он потребовал, чтобы мобилизация пока не касалась гражданского населения, а сама подготовка к войне происходила без надлежащего юридического обеспечения и формального объявления. 24 августа, после успешного завершения переговоров с Советским Союзом, он приказал атаковать утром 26 августа» (с. 19). Таким образом, достижение договоренности со Сталиным, которая, как тогда считал Гитлер, избавляла Германию от опасности войны на два фронта, послужило отмашкой для отдачи приказа на завершение развертывания Вермахта. Попутно процитируем одно любопытное свидетельство У. Ширера: « Предложение о германо-советском пакте о ненападении исходило от русских– в то самое время, когда они вели переговоры с Францией и Англией о том, вступят ли они в войну с Германией для предотвращения дальнейшей агрессии… Молотов предлагал как раз то, что требовалось Гитлеру. Он даже предлагал то, что сам Гитлер предлагать не осмеливался…» («Взлет и падение III Рейха», с. 543). Он же подсказывает, какое значение «бесноватый» придавал возможности заключения сделки с Советами: «В течение последующих суток – с вечера 20 августа, когда телеграмма Гитлера Сталину передавалась по телефону в Москву, до вечера следующего дня – фюрер находился в состоянии, близком к срыву. Спать он не мог» (там же, с. 549).
Как подсказывает Овери, первый эшелон немецких войск начал выдвижение к польской границе уже 19 августа – то есть еще до завершения советско-германских переговоров: по-видимому, все говорило о том, что они окажутся продуктивными. Вечером 24 августа в движение пришли войска второго эшелона, а в польский Данциг были тайно переброшены подразделения войск СС, которые предназначались для немедленного захвата города после начала войны. Германское военное командование переехало на новый командный пункт, располагавшийся в только что достроенном бункере в Цоссене, а небольшое подразделение немецких десантников уже 25 августа захватило перевал Яблонков на словацко-польской границе. Уильям Ширер свидетельствует, что «только отчаянные усилия нескольких офицеров штаба, которые срочно отбыли в передовые части, помогли остановить войска. Моторизованные колонны корпуса генерала Клейста, в темноте подходившие к польской границе, были остановлены только штабным офицером, который прибыл туда на легком разведывательном самолете. Некоторые подразделения получили приказ уже после того, как началась перестрелка» (там же, с. 578). Казалось бы, Гитлер принял окончательное решение и пути назад уже не было. Полтора миллиона немецких солдат ждали сигнала о нападении, а по ту сторону границы продолжалась скрытая мобилизация Польской армии. Открытой она стала лишь 23 августа – после известия о начале визита Риббентропа в Москву. Поляки, как и большинство остальных жителей Европы, вполне справедливо расценили вдруг переставшую быть гипотетической возможность заключения советско-германского пакта как устранение одного из последних препятствий на пути агрессора. У. Ширер высказывает свое мнение: «… заключив сделку с Гитлером, Сталин дал сигнал к началу войны, которой наверняка предстояло перерасти в конфликт мирового масштаба. Это он, несомненно, знал» (там же, с. 565). Разумеется, поляки не могли знать о том, насколько далеко пошли два диктатора в своем стремлении покончить с их страной – «уродливым детищем Версальского договора»…
Согласно книге Овери Геббельс отобедал со своим патроном в Берхтесгадене 24 августа и нашел того в превосходном настроении: ведь, по словам Овери, заключение германо-советского пакта вдруг сделало расчеты Гитлера на то, что нападение на Польшу останется небольшой локальной войной, «гораздо менее авантюрными». 25 августа – когда Гитлер вернулся в Берлин – Геббельс вновь встретился с ним в середине дня: тот по-прежнему «был очень решительно настроен и тверд» и приказал своему главному пропагандисту приготовить соответствующие заявления для германского народа и партии. В 15 часов Гитлер отдал приказ к выступлению в 4.30 утра следующего дня – 26 августа. И вот, в 19.30 того же вечера он неожиданно отменил свой только что отданный приказ…
Почему «бесноватый» все же засомневался в последний момент? Начнем с того, что, как сообщает Овери, в 1938 году в Германии считали, что, заключив Мюнхенское соглашение, Гитлер… «потерял лицо». 26 августа, после известия об отмене приказа на выступление, чиновники германского Военного министерства открыто заговорили о «закате Фюрера» и его скором падении («1939…», с. 49). «Сообщение о том, – пишет У. Ширер, – что вечером 25 августа Гитлер отменил нападение на Польшу, вызвало ликование среди заговорщиков Абвера ( германской военной разведки. – Прим. авт.). Полковник Остер, сообщая об этом Шахту и Гизевиусу, воскликнул: «Теперь с Гитлером покончено!» На следующее утро адмирал Канарис был настроен весьма оптимистично. «Гитлер не перенесет этого удара, – заявил он. – Мир спасен на ближайшие двадцать лет. Оба эти человека считали, что более нет нужды сбрасывать немецкого диктатора, что с ним и без того покончено» («Взлет и падение III Рейха», с. 578). Таким образом, нерешительность, проявленная Гитлером вечером 25 августа, как минимум вела к пробуждению надежд на устранение диктатора среди его многочисленных в то время германских оппонентов (в том числе и в среде высшего генералитета). Отметим попутно, разговоры какого характера – без всякой опаски! – вели друг с другом глава военной разведки Германии, его заместитель и прочие члены высшего руководства Рейха. Представить подобное – чтобы, скажем, начальник Разведупра Голиков в столь же откровенном ключе общался с Вознесенским или Жуковым по поводу устранения Сталина – просто невозможно. Самое же интересное заключается в том, что, по мнению У. Ширера, Гитлер о подобных речах своих генералов знал, но ничего по этому поводу не предпринимал!
Причину колебаний нацистского лидера надо искать в том, что произошло в период с утра 23-го до вечера 25 августа 1939 года. Прежде всего после подписания Пакта Молотова – Риббентропа Гитлер столкнулся с чрезвычайно холодной реакцией своих союзников. Япония, войска которой в этот момент громил на Халхин-Голе будущий «маршал победы» Жуков, вполне справедливо опасалась, что внезапно возникшая советско-германская дружба повредит ее интересам в Восточной Азии. Без особой радости новость о Пакте воспринял и Муссолини: это, казалось бы, вполне положительное для стран «оси» событие автоматически оттесняло Италию на задворки европейской политики. Не горел Дуче и желанием участвовать в большой европейской войне: к этому не были готовы ни итальянские вооруженные силы, ни население страны. После обеда 25 августа – спустя примерно час после отдачи Гитлером приказа о выступлении – к нему явился посол Италии Бернардо Аттолико и объявил об итальянском нейтралитете в случае начала войны. После его ухода Гитлер дал волю чувствам: в этом он очень отличался от чрезвычайно сдержанного Сталина. Но это было не все! Вскоре после визита Аттолико, в 17.30 фюрера посетил французский посол Робер Колондре и весьма недвусмысленно дал понять, что Франция не потерпит нападения на Польшу. Наконец, в довершение всего, в 18.00 Риббентроп сообщил о подписании в Лондоне англо-польского договора. Последнее известие, по словам Овери, возымело эффект «разорвавшейся бомбы» («1939. Countdown to war», с. 36): надежды фюрера на то, что после замирения со Сталиным презренные мюнхенские «червяки» не осмеляться перечить расправе с поляками, были поколеблены самым решительным образом. Спустя час Гитлер отменил приказ о выступлении. Начало Второй мировой было отложено на неделю. «Адольф струсил» – так в этот вечер прокомментировал действия фюрера молодой немецкий солдат в разговоре с товарищами по оружию (там же, с. 22). По-видимому, это мнение разделяли и большинство военнослужащих Вермахта. Многие из немецких генералов и адмиралов, примерно представлявшие соотношение сил Германии и Антанты, наверняка с облегчением перевели дух.
«Кто хотел войны в 1939 году?» – задает вполне резонный вопрос Ричард Овери. И тут же отвечает: «Большинство европейцев точно не желали ее» (там же, с. 14). Большая часть его книги, собственно, и посвящена анализу того, как Вторая мировая могла разразиться в обстановке всеобщего нежелания начинать ее со стороны всех ее первоначальных участников. «Большой войны» не хотели Англия и Франция: именно поэтому правительства этих стран годом раньше пошли на «Мюнхенский сговор», фактически предав Чехословакию. Новой мировой бойни, как мы видим, не желала Италия, которая объявила о нейтралитете. Муссолини присоединился к Германии (фактически против воли Гитлера) лишь в середине 1940 года – когда стали ясны масштабы поражения Франции и возникла привлекательная возможность урвать кусок за счет германских успехов. Войны совершенно определенно не хотела Польша, правительство которой прекрасно понимало, что проиграет ее без своевременной поддержки союзников.