22 июня, ровно в четыре утра
Шрифт:
— День добрый, отец Серафим! — приветствовал политрук подошедшего монаха.
— Сколько говорить вам, брат мой, что я никакой не «отец», ибо рукоположения в сан священника не проходил, а мой сан диакона слишком незначителен, дабы мирянам именовать меня «отцом». Доброго здравия вам, товарищ Аркадий. — монах был как всегда немного многословен. А вот в слове «товарищ» все-таки не удержался, чуть прыснул ядом.
— Что в чертогах небесных творится? — поинтересовался политрук.
— С чертогов небесных на твердь земную был прислан дождь. — в тон ему сообщил Серафим с легкой улыбкой. — Но твердь земная устояла, на сей раз.
Оппонент уловил тонкую иронию, которую заключали в себе слова
— Ну что же, тогда брат Серафим, раз святым отцом вы настоятельно называться не хотите… — Аркадий по инерции продолжал ерничать, думая, как подступиться к очередной серии вопросов и ответов.
— Ну зачем вы так, святой отец — это обращение к папе римскому, а я никакой не святой, скорее даже многогрешный. Да и постулат святости папы православие отвергает, ибо только Господь безгрешен, а люди рождены во грехе.
Монах был человеком молодым, скорее всего, ему только-только исполнилось двадцать лет, может быть чуть больше, но не более двадцати трёх, фигуру имел скорее утонченную, но без аристократизма, его теловычитание было, скорее, следствием болезни или душевных страданий, которые еще иногда угнетают человека и физически. Уже ушлый старина Фрейд все наши страдания постарался уместить на кончике полового органа, но, к счастью, австрийское учение было приравнено к лженауке, о чем ни Аркадий, ни Серафим не знали. Монах не интересовался, а политруков об учении Фрейда в известность никто не ставил.
Серафима когда-то звали Антоном Майстренко, он бежал в свое время из СССР в Румынию, бежал только для того, чтобы принять постриг и посвятить себя служению Богу. А вот она, ирония жизни, он бежал из СССР, так через какое-то время СССР пришло к нему само. Приход советской власти был столь стремителен, что монах, которого только за день до освобождения Молдавии посвятили из послушника в монахи, осознал факт возвращения только через несколько дней после того, как советские пограничники начали обживать кручи Прута. А Антон, что Антон? Как только он осознал себя, как личность, парень хотел быть в церкви… Да, влияние мамы, которая была верующим человеком, но что привело ее сына в церковь — было непонятно. Из всех Майстренко только в Антоне религиозность вышла наружу, стала стержнем его существования. Архип, отец, всячески намерениям сына противился. И однажды он сбежал. Побег до сих пор тяжким камнем лежал на совести молодого монаха, да не только побег, вскоре жид Лойко[2] из Ямполя передал весточку о смерти отца. И тяжесть от осознания того, что он не мог быть с отцом в его последний момент была для монаха Серафима еще одним поводом к раздумьям о греховности всего сущего и его в том числе.
После прошедшего дождя нещадно парило, на смуглом лице красного командира жар не был так очевиден, как на бледном образе молоденького монашка, потому последовало предложение устроиться на лавочке напротив комендатуры, тем более, что лавочка располагалась в тени раскидистого дуба, которыми так богата бессарабская земля. Аркадий снял фуражку, как-то и говорить особо погода не располагала, но все-таки он начал разговор, но уже серьезно, без привычных подначек.
— Скажите, брат Серафим, почему в православной церкви служат на старославянском? Ведь простому человеку понять, о чем служба практически невозможно. Разве церковь не заинтересована в том, чтобы более приблизить к себе людей? А так вы только отталкиваете их. Придешь послушать, а там только кто-то бубнит, бубнит, и все непонятное. Игра в угадайку получается, если смысл одного слова из пяти ясен — уже хорошо…
— Вот вы всегда Аркадий, умеете найти болезненную точку на теле церкви. Вопрос подняли, да… даже не знаю как ответить — коротко не получиться, многословно, не знаю, есть ли у вас время мои аргументы выслушать…
— Я готов слушать, время пока что терпит. Моя машина еще не пришла со склада.
— Тогда да… Понимаете, вопрос этот для православной церкви стоит довольно остро[3]. У нас много умов, которые выступают за реформу богослужения, причем опорным пунктом этой реформы как раз стало служение Господу на современном русском языке.
— И что вам мешает? — Аркадий внимательно слушал, монах был начитанным, умным, его слушать было интересно, непонятно, откуда такое образование, но факт глубоких знаний в богословии был налицо.
— Три важнейших фактора. Начну с самого для вас простого: технического. Если будет принято решение о переходе на богослужение на русском языке, то надо будет перевести огромное количество литературы, и молитвы в них — крупица малая. Вы знаете что такое Четьи-Минеи?
Аркадий пожал плечами в ответ, мол, откуда.
— Если упрощать, это запись жития святых по дням, фактический конспект того, что в какой день следует читать в церкви вместе с молитвами. Это огромный том, который надо перевести на современный русский язык. А есть еще больше других текстов, которые требуют тоже перевода. Это просто гигантский объем работы.
— Ну так возьмитесь за это дело, умов в церкви хватает, вот всеми умами, да по-стахановски, что за две-три недели не одолеете? — совершенно искренне удивился Аркадий.
— Что значит, по-стахановски? Церковь работает с душой человека, сие есть штучный товар, а не массовое производство. По-стахановски можно уголь долбить или коров доить, а в богослужении по-стахановски нельзя, это вам Храм Божий а не забой. — монаха даже как-то передёрнуло от предложенного «навалиться», да не любят отцы церкви напрягаться, ой как не любят!
— А мы вот считаем, что работать надо с массовым сознанием, с коллективом, да и ваше богослужение, оно ведь тоже процесс коллективный, значит и вы работаете с массами, то есть массовым сознанием. Тут некоторые неточности допустимы, главное — верный эффект, — решился оспорить выводы монаха политрук.
— Душа человека — особый предмет, с нею так нельзя. Каждый приходит в церковь на службу особливо, у каждого свои душевные порывы, это батюшка и старается учитывать. Во время богослужения священник обращается к душе человеческой, а не к массам. В этом отличие политики от церкви. — Впервые Аркадий почувствовал, что довольно хладнокровный монах начинает сердиться. И не на шутку. От этого он даже опешил. А Серафим продолжал, правда, чуть снизив градус речи.
— Нельзя так переводить нахрапом. В свое время так нахрапом старались исправить многочисленные неточности в церковном богослужении, привести все к единому образцу, что получила церковь, что получило общество? Раскол. Сколько жизней погубило это отравленное действо? Тысячи. Так зачем нам повторение Раскола?
— Так вот вы чего боитесь? — подумал вслух Аркадий.
— А разве вы не боитесь раскола в обществе? Гражданской с её тысячами и тысячами жертв, разве это не пример Раскола? Мало этого? Зачем нужен еще один раскол?