Шрифт:
Вступление
Солдаты Восточного фронта! Подавленный тяжелыми заботами, обреченный на многомесячное молчание, я решил, что пришел час, когда я с вами, мои солдаты, могу говорить открыто. На нашей границе стоят 160 русских дивизий. В течение многих недель постоянно происходят нарушения этой границы, не только у нас, но и на Крайнем Севере, и в Румынии. Уже русские дозоры выдвинулись на немецкую территорию, и их удалось отбросить назад только после длительного боя. В этот момент, солдаты Восточного фронта, осуществляется развертывание, крупнейшее по своему размаху и охвату, из тех, что когда-либо видел мир. В союзе с финскими дивизиями стоят наши товарищи с победителями Нарвика на Северном Ледовитом океане. На Восточном фронте стоите вы. В Румынии на берегах Прута до его впадения в Черное море объединились немецкие и румынские солдаты под командованием руководителя государства Антонеску. Если этот крупнейший фронт мировой истории выступит теперь, то это произойдет не только для того, чтобы создать
— А. Гитлер
Мы живем в пространстве и во времени. И то, и другое имеют серьезные ограничения, особенно время, понять природу которого мы не в силах. А пространство нашей жизни настолько конечно, что говорить об этом без сожаления уже и не принято. Во время войны или стихийного бедствия, катастрофы, ты начинаешь нутром чувствовать насколько это время конечно, и понимаешь, что сделать с этим ничего невозможно. Война — квинтэссенция несправедливости. Горе, страдание, которых человек не заслуживает, каждый в отдельности… Но человечество парадоксальным образом стремится к вооруженным конфликтам, как будто эта бойня прививает человечеству гуманизм… и кому нужны такие прививки? Для многих само наличие войн опровергает тезис существования Бога, потому что добрый Господь не может допускать такой несправедливости, но кто сказал, что Всевышний априори добр? Точнее, что его доброта равна той доброте, которая нужна каждому отдельному индивидууму? Скорее всего, доброта Бога — это нечто, что лежит вне рамок нашего понимания, как и Божественный замысел Творца, о котором мы пытаемся догадаться, но никогда не сможем понять его. Возможно, во время войны мы чаще обращаемся к небесам, называя ЕГО самыми разными именами.
Война — это данность, которую так хочется избежать… И каждый раз, когда она вспыхивает снова, хочется, чтобы ее виновники были справедливо наказаны, хотя бы так, как были наказаны некоторые виновники Второй мировой войны в обычном немецком городе Нюрнберге.
Глава первая. Гроза
Часть первая
Братья и сестры
Глава первая
Гроза
20-21 июня 1941 года
Над берегами речки Прут собиралась гроза. Старые ивы, наклонившиеся над рекою, нервно трепетали, листья их шелестели, в ожидании ударов ветра и воды. Мрачно поскрипывали старые осины, по камышу шли волны, одна за одной, камыш так же нервно шелестел, потрескивал, тяжело пытался выровняться, но ничего противопоставить сильному ветру не мог. Беда шла с запада. Лето выдалось очень жарким, да еще и засушливым. С самого начала мая и ни капли дождя! Вся природа ожидала влаги! Пить! Пить! Пить! Подгоревшие и сморщенные растения на полях и огородах просили воды, а ее всё не было! Даже бурьян превратился в сухие колючки. Говорили старики, что ливня не избежать, да еще и может быть, что с водою придет гроза и град, а тут природа-матушка бросилась выполнять старческие прогнозы, как будто только и ждала этих пророчеств, как ждет солнце в тундре камлания шаманов.
Двадцатое июня, полдень только минул, а вот уже и свинцовые, да нет, не свинцовые, а тяжелые темно-черные тучи стали сгущаться над рекой, неся в себе ощущение надвигающегося катаклизма. Вроде как ничего с утра не было — ни облачка, ни ветерка, а тут порыв ветра, да еще какой сильный, каких-то десять-пятнадцать минут, и тучи, пришедшие с ТОГО берега, уже затянули все небо, не оставив ни единого просвета. И стало темно! Как же стало темно! Солнце, вроде бы испугалось и спряталось в ожидании молний, которые располосуют небо яркими фиолетовыми всполохами. И только на самом краю этой черной всепоглощающей тьмы, где-то в промежутках холмов виднелась неясная тонкая полоска мутного света, делавшего ободок мрака не таким мертвенно-черным. Неистово дувший ветер, поднявшийся так неожиданно и пригнавший этот марево на речной берег, внезапно выдал столь мощный порыв, что деревья стали трещать, а несколько из них не выдержали, переломились. Тут же стихло, а еще через несколько минут где-то в отдалении загрохотало. Молнии то тут, то там, пронзали горизонт, но было это далеко, до слуха доносились только раскаты грома, глухие, тяжелые. И только под утро следующего дня грохот грозы стал приближаться, сменившись шумом быстро надвигающегося ливня.
В секрете было трое: двое бойцов-пограничников и молодой комсорг. Аркадий вытащил блокнотик, стоявший рядом боец подсветил фонариком, заслонив его свет полой плащ-палатки, аккуратно химическим карандашом вывел: 21 июня 1941 года 4-45 начало ливня. В верховьях Прута сильный дождь начался еще двадцатого, но теперь это был ливень, затянувшийся на черт его знает сколько времени. Стоять под ним малоприятная штука, но поделать ничего нельзя. В такую непогоду и соседа своего не увидишь, не только нарушителя. Одна надежда, что уровень Прута наверняка поднимется, а это пограничникам вроде как на руку — бродом речку уже не перейдут, хорошо… Разбушевалась грозная надвигающаяся стихия. Стена дождя стремительно приближалась, скрывая с глаз долой противоположный берег, вот не стало видно деревьев, вот кустарник скрылся из виду, вот барабанит по речной воде, барабанит неистово, постоянно проглатывая новую часть реки, вот эта странная серая пелена выбирается на берег, который тут же исчезает. Еще мгновение — и мир исчезает вообще.
И ничего, кроме дождя не остается.
Всё началось с Бессарабского похода Красной армии. Уже тогда, когда их раз за разом поднимали по учебной тревоге, уже тогда возникло ощущение надвигающейся войны было. Воевать так и не пришлось. Он помнил тот день, когда с румынской стороны показался очередной самолет-разведчик, приближение которого уловил пост ВНОС[1]. Ничего нового и неожиданного в этом полете не было — румыны отправляли своих разведчиков если не через день, то раз-два в неделю, несомненно. Неожиданным оказался поступивший приказ сбить цель! Они бежали по боевым постам, расчет зенитчиков к своей установке, заметив самолет, тут же стали палить в небо из счетверенного Максимки, вот только толку от этой метушни было ни на грош. Показательным был не перелет самолета без опознавательных знаков, показательным было то, что отдали приказ реагировать. Довольный зенитчик Пиотровский, коренной питерец, чувствовал себя как кот, объевшийся сметаны, по его красному от возбуждения лицу катился пот, а руки, которые никогда не дрожали, особенно во время стрельбы, на сей раз сошлись в какой-то непонятной трясучке, и самокрутка пару раз падала на землю. А потом бойцы собирали разбросанные гильзы, а Максимилиан Пиотровский (вот уж ухмылки судьбы — поставить Максима к Максимам) все сокрушался, мол, если бы у него были не старенькие Максимки, а кое-что калибром покрупнее, нет вопросов, достал бы гада.
А потом в бой пошла дипломатия. Письма, ноты, ультиматумы. События развивались так быстро, что молодой политрук только и успевал сообщать бойцам самое основное, стараясь разъяснить то, что самому было еще не очень понятно. Постоянно обращался к старым партийцам, комиссару отряда. Потом уже их интерпретацию доносил до пограничников. Впрочем, на границу попадали люди с подготовкой, голова варила у всех, с политической грамотностью тоже было на уровне. Очень быстро пришло время, когда получили приказ вскрыть конверты, это был приказ о наступлении на ТОТ берег Днестра. Задачи были расписаны заранее: кто-то должен был захватить железнодорожный мост, кто-то всадиться на ТОТ берег и обеспечить прорыв в Бессарабию основных ударных сил Красной армии. Аркадий был в группе десантников, которые должны были высадиться на румынский берег, захватить плацдарм и обеспечить наведение понтонной переправы. Лодки были приготовлены заранее, кроме пограничников в первой волне десанта шли и саперы, которые должны были обеспечить эту самую переправу. Да, войны, как таковой, не получилось. Не считать же войной один-два выстрела, прозвучавших с румынской стороны, даже пограничные укрепления удалось занять без боя.
Вспомнив, как он шел навстречу смерти, Аркадий невольно поежился. Было очень и очень страшно? Да, наверное, это надо было бы назвать страхом. Но кто-то должен был сделать эти шаги к позициям так и не состоявшегося врага. И он был тем, кому положено было и по Уставу, и по Совести быть впереди. А страх? Ну, пришлось сжать зубы, так, что чуть эмаль не покрошилась, да так, сжав зубы и идти, чтобы эта боль хоть как-то забивала инстинкт самосохранения. А потом был откат, как-то так назвал наш доктор это чувство, когда все прошло, когда стало ясно, что румыны уходят, что никто в тебя стрелять не будет. Прилив адреналина! Вот какие я теперь термины знаю! Тебя несколько минут пьянило ощущение собственной силы и бессмертия! А через несколько минут трезвость возвращалась и тебя начинал терзать ужас от того, что тебя могло бы уже и не быть, но появлялась и какая-то пьянящая легкость из-за того, что ты все-таки есть, такое торжество, что ли.
Сейчас, когда позицию секрета, на которой находился младший политрук Григорянц, обрушился ливень, страха в его душе не было. Ну, ливень, ну исчезли из его поля зрения не только деревья, камыши, вода на реке, исчезли и бойцы его погранзаставы, ну и что? Аркадий посмотрел на четвертого бойца секрета. Четвероногий друг, немецкая овчарка по кличке «Абрек» была накрыта брезентом, запасливо захваченным Аркадием с собою. Заболел инструктор-собаковод заставы, вот Аркадий и взял Абрека, когда пошел проверять секреты, да на этом секрете они и застряли. Дождь — он на то и дождь, неразумная стихия, всего-то и делов, что вымокнуть до нитки. «Всего-то и делов» — это любимая фраза сержанта Михаила Поликарпова, который был главным в этом секрете, Аркадий видел, как прямо перед дождем основательный сибиряк укрыл ручной пулемет, предварительно отсоединив диск, вот уж, точно, на таких армия держится. Все сделает как надо, ничего не забудет, может и с молодым да наглым бойцом поговорить так, что тот наглость свою навсегда спрячет. А что? Михаил Сидорович Поликарпов прошел гражданскую, попал в отряды чека, бывал в таких делах, о которых и не вспоминает, нельзя вспоминать ему про это. А сейчас в пограничниках. И в то, что в этом месте граница на замке, Аркадий был уверен на все сто. Это и его сержант придержал тут, заявил уверенно: сейчас ливанёт, мол, лучше тут переждать, чем на скользкой тропе, товарищ младший политрук. Так что на таких вот сержантах армия держится.
В 17-00 двадцатого его вызвал к себе капитан Липатов, который был комендантом 3-го погранучастка. С Александром Михайловичем Липатовым младший политрук Григорянц был знаком еще с Могилева-на-Днестре, когда тот служил в 24-м Могилевском погранотряде, именно туда он прибыл для прохождения службы, оттуда отправился на Финскую, туда вернулся как раз накануне Бессарабского похода Красной армии. Оказавшись на берегах Прута, на новой границе, вновь столкнулся со старым знакомым, оказался в его прямом подчинении.