224 Избранные страницы
Шрифт:
– Виноват, - сказал он.
– Я не буду беспокоить... Я на минутку... Я придумал...
– Что? Что? Изобретение? Неужели?
– Я придумал: отчего чер-нила, а не чер-какой-нибудь другой реки? Нет... у меня как-то иначе... лучше выходило... А впрочем, виноват... Я, может быть, обеспокоил... Так - не спалось - заглянул на огонек...
Он криво усмехнулся, расшаркался и быстро удалился.
Корсиканец
Допрос затянулся, и жандарм чувствовал себя утомленным. Он сделал перерыв и пошел в свой кабинет отдохнуть.
Он
За стеной громкий бас отчетливо пропел: "Марш, марш вперед, рабочий народ..."
– Эт-то что?
– спросил жандарм, указывая на стену.
Письмоводитель слегка приподнялся на стуле.
– Я уже имел обстоятельство доложить вам на предмет агента.
– Нич-чего, нич-чего не понимаю. Говорите проще.
– Агент Фиалкин изъявил непременное желание поступить в провокаторы. Он вторую зиму дежурит у Михайловской конки. Тихий человек. Только амбициозен сверх штата. "Я, говорит, гублю молодость и лучшие силы свои отдаю на конку". Отметил медленность своего движения по конке и невозможность применения сил, предполагая их существование...
"Крявявый и прявый..." - дребезжало за стеной.
– Врешь, - поправил бас.
– И что же, талантливый человек?
– спросил жандарм.
– Амбициозен, даже излишне. Ни одной революционной песни не знает, а туда же лезет, в провокаторы. Ныл... ну и ныл... Вот, спасибо, городовой бляха № 4711... Он у нас это все, как по нотам... Слова-то, положим, все городовые хорошо знают, на улице стоят, уши не заткнешь... Ну, а бляха и в слухе очень талантлива. Вот взялся учить.
– Ишь, "Варшавянку" жарят, - мечтательно прошептал жандарм.
– Самолюбие - вещь недурная. Она может человека в люди вывести. Вот Наполеон - простой корсиканец был... однако достиг гм... кое-чего.
– "Оно горит и ярко рдеет..."
– "То наша кровь горит на нем", - рычит бляха № 4711.
– Как будто уже другой мотив, - насторожился жандарм.
– Что же, он всем песням будет учить сразу?
– Всем, всем. Фиалкин сам его торопит. Говорит, быдто какое-то дельце обрисовывается.
– И самолюбие же у людей.
– "Семя грядущего", - заблеял шпик за стеной.
– Энергия дьявольская, - вздохнул жандарм.
– Говорят, что Наполеон, когда был еще простым корсиканцем...
Внизу с лестницы раздался какой-то рев и глухие удары.
– А эт-то что?
– поднимает брови жандарм.
– А это наши союзники, которые в нижнем этаже, волнуются.
– Чего им?
– Пение, значит, до них дошло. Трудно им.
– А, е-е, черт... Действительно как-то неудобно. Пожалуй, и на улице слышно, подумают - митинг у нас.
– Пес ты окаянный, - вздыхает за стеной бляха.
– Что ты воешь, как собака? Разве революционер так воет? Революционер открыто поет. Звук у него ясный. Каждое слово слышно. А он себе в щеки скулит да глазами во все стороны сигает. Не сигай глазами! Остатний раз говорю. Вот плюну и уйду!
– Сердится, - усмехнулся письмоводитель, - Фигнер какой.
– Самолюбие, самолюбие, - повторяет жандарм.
– В провокаторы захотел. Нет, брат, и эта роза с шипами. Военно-полевой суд не рассуждает. Захватят тебя, братец ты мой, а революционер ты или чест-ный провокатор, этого разбирать не станут. Подрыгаешь ножками.
– "Нашим потом жиреют обжоры", - надрывается городовой.
– Фу, у меня даже зуб заболел. Отговорили бы его, что ли!
– Да как его отговоришь, если он сам в себе чувствует этакое, значит, влечение? Карьерист народ пошел, - вздыхает письмоводитель.
– Ну, убедить всегда можно. Скажите, что порядочный шпик так же нужен отечеству, как и провокатор. У меня вон... зуб болит.
– "Вы жертвою пали", - взревел городовой.
– "Вы жертвою пали", - жалобно заблеял шпик.
– К черту!
– взвизгнул жандарм, выбегая из комнаты.
– Вон отсюда, - раздался его прерывающийся и осиплый от злости голос.
– Мерзавцы! В провокаторы лезут, а марсельезы спеть не умеют! Осрамят заведение. Корсиканцы! Я вам покажу корсиканцев...
Хлопнула дверь. Все стихло. За стенкой кто-то всхлипнул.
Модный адвокат
В этот день народу в суде было мало. Интересного заседания не предполагалось.
На скамьях за загородкой томились и вздыхали три молодых парня в косоворотках. В местах для публики - несколько студентов и барышень, в углу - два репортера.
На очереди было дело Семена Рубашкина. Обвинялся он, как было сказано в протоколе, "за распро-странение волнующих слухов о роспуске первой Думы" в газетной статье.
Обвиняемый был уже в зале и гулял перед публикой с женой и тремя приятелями. Все были оживлены, немножко возбуждены необычайностью обстановки, болтали и шутили.
– Хоть бы уж скорее начинали, - говорил Рубашкин, - голоден как собака.
– А отсюда мы прямо в "Вену" завтракать, - мечтала жена.
– Га! га! га! Вот как запрячут его в тюрьму, вот вам и будет завтрак, - острили приятели.
– Уж лучше в Сибирь, - кокетничала жена, - на вечное поселение. Я тогда за другого замуж выйду.
Приятели дружно гоготали и хлопали Рубашкина по плечу.
В залу вошел плотный господин во фраке и, надменно кивнув обвиняемому, уселся за пюпитр и стал выбирать бумаги из своего портфеля.
– Это еще кто?
– спросила жена.
– Да это мой адвокат.
– Адвокат?
– удивились приятели.
– Да ты с ума сошел! Для такого ерундового дела адвоката брать! Да это, батенька, курам на смех. Что он делать будет? Ему и говорить-то нечего! Суд прямо направит на прекращение.
– Да я, собственно говоря, и не собирался его приглашать. Он сам предложил свои услуги. И денег не берет. Мы, говорит, за такие дела из принципа беремся. Гонорар нас только оскорбляет. Ну я, конечно, настаивать не стал. За что же его оскорблять?