27 приключений Хорта Джойс
Шрифт:
— Псина, целуй обезьяну. Так.
— Скоро солнце.
— Ого. Проснулись.
— Это — кулики-песочники.
— Туман густеет.
— Кричат гуси.
— Рыбы плавятся, разводят узоры, дразнят.
— Сейчас встанет Чукка — вместе с солнцем.
— Превосходный час!
— «Час, когда горный кенгуру стоит на скале, над обрывом и смотрит на горизонт восхода», так, кажется, читал в книгах твоих?
— Солнце — глаз земли. Кенгуру помнит об этом.
— Крякают утки — близко озеро.
— Птицы
— Некоторые из них зимуют, несмотря на отчаянно-долгую зиму.
— Буду зимовать и я.
— Ххо. Посмотрим — сказал слепой, посмотрим.
— Это решено.
— Ну, ну.
— Нос у тебя приплюснут. А уши? Останешься без ушей.
— Уши? На кой они чорт? Что я — композитор что ли или капельмейстер?
— У нас бывает по Реомюру до 45–50 градусов.
— Пустяки, я обрасту мехом.
— Вот и солнце.
— Вот и Чукка. Доброе утро!
— Доброе утро, дочка моя.
— Доброе утро, счастливый путь, отец, Рэй-Шуа, дайте расцеловать вас.
— Жизнь продолжается, Чукка!
— Моторная лодка разговаривает.
— Надеюсь, вы помогаете?
— Стараемся.
— Ого. Еще как…
— Я видела во сне Наоми, бедная, она скучает, очень скучает.
— Чукка, с тобой здоровается Диана, дает лапу.
— Доброе утро, Диана. Богатый день пусть вкусную пищу тебе пошлет.
— После вчерашнего вальдшнепа Диана питает к тебе искреннее уважение.
— Я и сама горжусь успехами охоты, — это меня волнует, увлекает не менее вас.
— Браво, Чукка.
— Браво, дочка моя.
— Как дивно птицы солнце встречают. Туманы кругом, а берега изумрудные. В каком мире мы? В стране какой? Неустанные и куда несемся? Диана, нюхай душистое утро.
— Через час, когда растают туманы, мы выберем место для стоянки. Пора.
— Мы выпьем кофе и вздремнем.
— Я разведу костер, и чистого мокка сварю вам, и завтрак вкусно приготовлю, и, как детей, спать вас заложу, а сама нянькой дежурить останусь. С Дианой, сама с собой, с природой разговаривать буду. И обо всем вам потом расскажу. И о том, что о Наоми во сне видела — тоскует она и не верит в долгое расставание, нет, не верит…
— Наоми из породы птиц, поющих на вершинах.
— Взрослой девушкой мы увидим Наоми, и тогда она останется птицей.
— Сладко она спит сейчас в своей кровати, и, может быть, снится ей, что с нами она в моторной лодке дышит солнцем и туманами, непрестанно разговаривая. Истинная птица — Наоми.
— За эти годы я с любовью привык к ней, спаялся дружбой детства и мне кажется странной наша разлука… Ведь это она нашла меня, она явилась причиной моего счастья.
— Хорт, ты утомлен и путаешь явления: причиной была Чукка, а Наоми — следствием.
— Впрочем, да. Это ясно, но я говорю вообще так, безотчетно. Часто люди думают о живой истине, а говорят мертвый словесный сумбур, полагая, что правильно и точно выразили мысль.
— Разумеется следить за точностью легче, чем ее конкретно, просто, четко выразить.
— Дай, спичку.
— Вот это — верно. На.
— Держи правее — впереди опять островок. Говорят, на таких островках, окаймленных кустарником, дельно сидеть с ружьем в кустах, по вечерам, под осень во время перелета, да с утиными чучелами. Чукка, ты чувствуешь?
— Чувствую.
— Чорт возьми, этой же осенью мы засядем где-либо в островах.
— Надо запастись утиными чучелами.
— А вот что будем делать зимой?
— Осенью в засаде сообразим.
— В лесных горах славно на лыжах бродить.
— Охотиться на «симпатичных» медведей.
— Здесь зима — сказка никем нерассказанная.
— Рэй-Шуа, ты призван в мир, чтобы написать, что такое зима на севере.
— Пусть здравствует зима на севере, но к чорту писания: я слишком счастлив и богат, чтобы забавлять обывателей. Довольно. Да, жизнь перещеголяла мои книги. Ам-ноа-джай, — так кричат у нас, когда хорошо выигрывают. Ам-ноа-джай!
15. Глаза осени
Оранжевым золотом расплескались деревья.
Почернели долгие ночи северной осени.
Холодное небо высоким и звонким стало.
Солнце грело, но не согревало.
От редких цветов на полянах пахло одиночеством, будто цвели они на могилах.
А птицы пели, как на кладбище, вкладывая в песню скорбь безвозвратно-ушедшего.
Никто не пел веселых песен и никто не сожалел о них, и не желал.
От воды в реках и озерах стало веять холодом вороненой стали.
По вечерам носились отлетные стаи уток, гусей, и в одиночку всяческие метались птицы.
По ночам высоко в синеве кричали улетающие журавли:
— Грли-грли… грли-грли…
Чью с такой осторожностью в звездном спокое мысль несли журавли — никто не знал, но думал и молча спрашивал: — чью?
Осень не даст ответа.
Осень не любит вопросов: все ясно.
Осень есть осень.
Тише…
В оранжевом золоте падающих с деревьев листьев слышится едва уловимый звон прощального гимна неминуемого конца…
Это дыхание смерти.
Она всюду здесь — эта Желтая смерть.
Лезвие черной непреложности… Нож в горло.
Жутко, нестерпимо-мучительно, несправедливо, кошмарно, бессмысленно.
Но в горле нож…
Что делать? Мир так вот устроен.
И ничто не в состоянии изменить сущее.
И кто скажет, что осень не прекрасна?
Вот на склоне крутой высокой горы стоит Хорт, опершись на ружье, и смотрит на сияющий горизонт, и смотрит вокруг на лесное царство, и смотрит в лимонные глаза осени, и говорит себе: