33 отеля, или Здравствуй, красивая жизнь!
Шрифт:
Нелепее всего было то, что эта моя смерть в снегах происходила не в диких Гималаях, не в Арктике, а всего лишь в километре от самого комфортабельного, самого обустроенного и самого лакшери-лакшери горнолыжного курорта на свете.
Сугроб надо мною рос. Я попытался воспользоваться телефоном, но телефон не ловил сеть. Попытался выкарабкаться из сугроба, но лыжи служили мне якорем, и всё никак не получалось их отстегнуть.
Тем временем совсем рядом, на расстоянии ружейного выстрела, вились причудливо по цветущим склонам мостовые, вымытые с мылом. Сверкали витрины бутиков. Фланировала респектабельная публика. Мужчины, одетые не теплее, чем в пиджак. Женщины, не нуждавшиеся в одежде теплее шали. А я лежал под сугробом, как Умка –
Мы пошли с приятелем купить мне пиджак. Готовясь к горнолыжному отдыху, я как-то не подумал, что в отеле “Бадрутц” ресторан с мишленовскими звездами и что неплохо бы выходить к ужину в пиджаке.
Ходили из бутика в бутик, примеряли на меня одежду, болтали про всякие глупости, приятель придирчиво меня оглядывал, расстегивал мне пуговицы на обшлагах… А приказчицы, слыша, что мы разговариваем по-русски, позволяли себе обсуждать нас по-итальянски: “Guarda come sti finocchi son dolci! Sto vecchio che scieglie la giacca al suo moroso!” [1]
1
Какие эти голубые всё-таки трогательные! Как этот старичок выбирает пиджак для своего дружка! (ит.)
Наконец мне удалось отстегнуть лыжи. Я вылез из-под сугроба, но двигаться без лыж по глубокому снегу было почти невозможно. Пришлось выудить из сугроба и лыжи тоже. Кое-как мне удалось прицепить их обратно. И расстегнуть ботинки. Пережидая порывы ветра, я двинулся к станции, шагая на горных лыжах, как шагают на беговых. С моей скоростью идти до станции было не меньше суток. Каждые двадцать шагов ветер валил с ног и принимался растить надо мной сугроб.
Когда я упал в десятый раз или в двадцатый, вдруг показалось, что под сугробом моим тепло и спокойно. Я припомнил вдруг во всех подробностях вкусов и запахов, как накануне вечером мы ужинали местной достопримечательностью – пиццей с трюфелями. Причем тесто в этой пицце было не толще бумаги, а трюфелей, нарезанных прозрачными ломтиками, лежала на пицце целая благоуханная гора.
Заметаемый в сугроб, я лежал и чувствовал запах трюфелей почти физически. Еще мне виделся раклет, который готовили нам на закуску в беседке у входа в ресторан. На огромной раскаленной стальной доске, по которой расплавленный сыр стекал примерно с тою же скоростью, с какой я теперь спускался вниз по склону. Впрочем, я и не спускался больше. Упал, сбитый с ног очередным порывом ветра, и лежал под сугробом, явственно ощущая запах трюфелей, теплого сыра, крохотных картофелин, оттаявшей земли, апельсиновых духов соседки, лепестков миндаля, летевших над садом, и глициний, обвивших перголу…
Стоп! Встать! Подъем! Банзай! Джеронимо! Какие глицинии?! Какой миндаль?! На высоте Санкт-Моритца в апреле еще слишком рано для миндаля и глициний! Ты просто спишь, идиот! Лежишь под сугробом на леднике и замерзаешь! Встать! Шагай вниз! Семьсот метров!
Благодушные и смертельно опасные грезы о Санкт-Моритце сменились вдруг в моей голове паническим чувством опасности, которое придало мне силы. Я выкарабкался из сугроба, выпростал из-под снега лыжи и зашагал против ветра вниз, поминутно падая и вставая снова.
Минут за двадцать (впрочем, мне трудно оценить, много ли времени прошло) я преодолел метров триста (хотя и расстояния в горах обманчивы). Я несомненно приблизился к спасительной станции – и всё же был от нее слишком далеко, чтобы дошагать до темноты.
Снег летел в глаза, и спустя какое-то время мне померещилось даже, будто из снега складываются смертные видения. Мне всерьез казалось, что по распадку мне навстречу скачут белые, сотканные из снега собаки. Они бежали молча, вздымая снежные буруны, а в голове у меня летели обрывки мыслей про лютого пса Фенрира, срывающегося
Я даже был не очень против Фенрира, всё-таки какая-никакая загробная жизнь казалась мне предпочтительнее, чем затеряться на леднике мороженой консервой.
Собаки подбежали вплотную и оказались вовсе не загробными, а вполне материальными, способными повалить меня и тыкаться в лицо влажным носом. Только тут я разглядел сквозь метель, что собаки волокли нарты. И на нартах стоял каюр в красной шапке и куртке, размахивал руками и кричал на дурном английском:
– You lost, mister. Lost, sir. Dogs hear you. Don’t worry. Take you seat on sleigh. Oh, you have ice on you cheeks. Dangerous! [2]
2
Вы потерялись, мистер! Потерялись. Собаки слышать вас. Не волнуйтесь. Садитесь в сани. О, у вас лет на щеках! Опасно! (англ.)
С этими словами каюр отломил лед, намерзший у меня на щеках, усадил меня в нарты, прикрикнул на собак и повез меня к спасательной станции. Собаки бежали так весело, словно встречный ветер совсем не мешал им. Только каюр за моей спиной присел и скрючился, чтобы уменьшить парусность и не мешать собакам.
Через десять минут мы были на станции. Друзья отпаивали меня грогом, совали каюру чаевые и качали головами, слушая мой рассказ.
Остаток дня до ужина я провел в спа отеля “Бадрутц”, пытаясь согреться. Сунулся было в сауну. Там телу моему было тепло, но отмороженные щеки болели так, как будто на них непрестанно лили кипяток. Компромисс со щеками достигнут был в хамаме: руки, ноги, грудь и спина там постепенно оттаивали, а щеки жгло не сильнее, чем жжет горчичник.
За ужином заместительница директора, составлявшая нам компанию, качала головой, ужасалась моим похождениям, причитала, что у меня белые пятна на щеках, советовала не медленно воспользоваться целебным кремом, но вместо крема угощала “Кир роялем”.
Впрочем, общего разговора о моей пропаже в горах хватило на четверть часа. Вскоре мы стали обсуждать повара, который уверен, что если в рыбе найдется хоть одна косточка – ужин безнадежно испорчен. Потом перешли на “Мадонну” Рафаэля, полотно, висевшее в большой гостиной. По словам заместительницы директора, картина эта была не копией, а вариантом знаменитого цвигнеровского шедевра. Новая наша приятельница клялась, что отель привозил самых уважаемых экспертов и те подтвердили – картина написана если и не самим Рафаэлем, то, во всяком случае, при жизни Рафаэля и художниками его мастерской…
А я сидел и думал, что простил бы повару даже и десяток костей в рыбе. Думал, что меня бы устроило, даже если бы “Мадонна” оказалась и копией.
Всё лучше, чем лежать под сугробом на леднике.
Для меня, безусловно, это был самый вкусный ужин, самая приятная компания и самый уютный отель в жизни.
Зеленый источник
Долговязого господина лет пятидесяти с седою шевелюрой, огромными руками и венами, перекрученными на предплечьях, как моток пеньковой веревки, я приметил в самый день своего приезда. Дело было неподалеку от городка Сан Кашиано дей Баньи в провинции Сиены. В отеле Fonteverde (“Зеленый источник”), перестроенном из медицейской виллы семнадцатого века. Местность эта славится целебными водами. Медичи строили здесь виллу ради лечения фамильной подагры. А я приехал в “Фонтеверде”, чтобы лечить нервы. И неизвестно еще, что больше умиротворяло меня: купание в минеральной воде, от которой неснимаемое серебряное кольцо на моем пальце обретало марсианский фиолетовый цвет, или созерцание тосканских холмов, поросших виноградниками, оливковыми рощами и дикими лесами, где немудрено встретить кабана или братца его дикобраза – итальянцы называют дикобразов porcospino, игольчатая свинья.