33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине
Шрифт:
– Это понятно, что не ждали, – сказал Сорокин.
Фельдфебель глядел на него и лыбился. Сорокин больше чем за месяц пути впервые всмотрелся в него. Перед ним стоял ладный, крепко сбитый коротышка, с не сходящей с широкого круглого лица улыбкой и хитрыми глазками; смышлёный крестьянский сын. Весь путь он один командовал солдатами бывшего своего полуразбитого полка, снявшегося с Западного фронта ещё в сентябре семнадцатого и доразбитого где-то под Самарой и по непонятным причинам оказавшегося в отряде подполковника Каппеля. По непонятным, потому
«Да!.. – почему-то только сейчас об этом подумал Сорокин. – Не до этого было!»
Мимо них медленно двигался санный обоз, такой длинный, что казалось, он вытянулся до самого Владивостока.
Поручик Сорокин вместе с полковником Адельбергом приняли эшелон в четыре вагона в Ачинске, сразу же после мощного взрыва на станции, когда один из вагонов литерного с золотой казной – последний – сошел с рельс и Верховный приказал его отцепить, чтобы он не замедлял движения всего поезда, и прицепить к свободному паровозу с тремя теплушками. В них и находилась полурота фельдфебеля Огурцова.
«А надо бы выяснить!» – подумал Сорокин, крепче опёрся на «третью ногу», та острым концом пробила наст, Сорокин содрогнулся от боли в ноге и упал.
– Ну вот, ваше благородие, вы снова-ть в себя и пришли!
Сорокин открыл глаза. Он увидел над собой синее небо и по бокам чёрные и зёленые кроны деревьев, и ему показалось, что по небу между кронами проложена дорога. Синяя дорога неба с белыми облаками стояла на месте и не двигалась, а кроны деревьев по бокам медленно проползали.
– Как, однако ж, вас угораздило ногой-т свихнуться, прямо так и рухнули, чуть не под полозья, да спасибо добрым людям, что позволили…
Сорокин потряс головой и с трудом поднялся на локте. Рядом с санями полушёл-полубежал Огурцов.
«Ангел-хранитель он мой, что ли?» – вспомнив только что увиденное небо с облаками и разглядывая Огурцова, подумал Сорокин.
– …Штой-то на вас сегодня как падучая напала, ваше благородие, да спасибо добрым людям, – фельдфебель говорил, чуть запыхавшись, – што позволили на сани-то пристроить.
«И правда – падучая?»
Сани были с настилом без бортов, такие, на каких зимой перевозят стогами сено, поэтому они были плоские и широкие. Он попытался сесть, но нога сильно заболела в лодыжке, он сморщился и тихо застонал.
– Што с фами? Фам болно? – услышал он из-за спины.
– Вона и барышня за вас болеить, – на ходу лыбился фельдфебель. – Это всё она, она упросила вас взять на сани-то.
Сорокин не успевал соображать, кроме ноги у него ещё болела голова и саднила левая скула.
– Это его чехи заломали, когда их благородие за сабелькута схватился! Эт када нашего полковника заарестовали да к стенке повели.
– А как это – саломали?
Женский голос, который только что из-за спины услышал Сорокин, был с сильным иностранным акцентом, и он, преодолевая боль, попытался обернуться. В санях, заваленных в середине поклажей: котомками и мешками, – кроме него, из тех, кого он видел, сидело ещё пятеро закутанных как коконы людей. Сразу было непонятно, кто женщина, а кто мужчина и кто из них говорил с сильным акцентом.
– Как это – саломали? Мне интересно всё про русски язык.
Сорокину захотелось тряхнуть головой и избавиться как от наваждения, но тут в разговор снова влез фельдфебель.
– А вы, барышня, с откедава будете? – Он сказал за спину Сорокину, на ходу сделал шаг в сторону и отломил от ближнего куста ветку. – А заломали – это вот так! – сказал он и переломил ветку пополам.
– А, тепер понятно! «Саломал» значит ломал наполовину.
– Нет, барышня! Не ломал наполовину, а вот так. – И фельдфебель ещё раз согнул ветку, та хрустнула, но только надломилась. – Вот так и их благородие, он только надломился, а сам остался целёхонький!
Сорокин слушал разговор и не понимал, с кем и где ему можно вставить слово, и вдруг, неожиданно для себя, произнес низким голосом:
– А помолчи-ка ты, братец! – и подумал: «Тоже мне, ангел-хранитель!»
Огурцов после этих слов как-то ещё больше осклабился, захихикал, перешёл с полубега на шаг и немного отстал.
«Обидел, – подумал Сорокин, – ладно, потом извинюсь!» Он попробовал сесть удобнее, перетерпел боль в ноге и наконец-то смог повернуться. Рядом с ним, согнутыми коленями вперёд, сидела женщина, одетая в мужскую крытую шубу с поднятым воротником и поверх шапки замотанная белым пуховым платком. Она смотрела на Сорокина и, когда он повернулся к ней, поднесла палец к закрывавшему нижнюю половину лица платку и стянула платок под подбородок.
День был на середине, где-то ближе к трём часам пополудни, Сорокин вспомнил, что давно уже не сверялся с часами и вовсе про них забыл. Как это часто бывало в этой местности, в Предбайкалье, в это время дня морозы отпускали и заметно теплело. По его подсчетам, станция, на которой чехи забрали их эшелон, находилась в нескольких десятках вёрст не доезжая Иркутска.
Женщина смотрела на Сорокина и улыбалась.
– Вам ещё болно?
– Ещё да!
– Вас ранили? Как сказал этот солдат – саломали?
– Заломали, но не ранили, только я сильно ударился, ушибся, – сказал Сорокин и показал рукой на голову и ногу.
– Я вижю, у вас глаз… – она поискала нужное слово, – синий!
– Синяк. А что, видно?
– Немножько! Синьяк! Я с этот vocabulary… – Словарь! – подсказал ей Сорокин.
– Да, правилно, словар… совершенно незнакома… – А вы американка? Нет… англичанка!
– Да, я англичанка…
– Как же вы сюда попали? – Сорокин забыл про боль. – Это длинный история… – А как вас зовут?