33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине
Шрифт:
– Помните, когда они пришли, в воскресенье, наши замечательные…
Сорокин кивнул.
– …я спросил вас, знаете ли вы, кем я хотел стать до войны? Сорокин снова кивнул.
– Действительно не поверите, голубчик! Я хотел стать театральным бутафором, даже в художественную студию ходил! Вот так-то! Вы себе представить не можете, в какой ужас я поверг этим маман и папа, однако это был 1904 год, поэтому у единственного сына старого полковника от инфантерии не оставалось выбора, и они успокоились.
У Сорокина тут же перед глазами предстала нарисованная Штином карта распадков в районе разъезда Эхо с заголовком в картуше, легендой, орнаментальной рамкой и вензелями, и он с восхищением посмотрел на своего товарища, но
– Вы были участником Маньчжурской кампании?
– Ну что вы, Мишель! – Штин усмехнулся. – Я ещё был мальчишка, а матушка вскоре почила, и я остался с папа, дряхлым стариком, и, конечно, я уже не мог помыслить о другой карьере, кроме военной.
– И что ваш папа?
– Он умер 1 сентября 1914 года, ему было шестьдесят пять лет. Машина, Мишель, была запущена, и я оказался в военной службе… Но это ладно, это дела давно минувших дней… Дело в том, что… – Вдруг Штин прервался и спросил: – Вы рассказывали, что перед отъездом в Эхо на вас произвёл необычное впечатление Ли Чуньминь?
Сорокин не понял, при чём здесь Ли Чуньминь, но согласился.
– Я во всём этом усматриваю очень тесную связь… – Штин присел на подоконник и закурил.
Сорокин приготовился слушать.
– Несколько минут назад я упомянул, что, когда мне было, как вам, двадцать четыре, убили Распутина… Михаил Капитонович согласно кивнул.
– Много схожего – что у нас происходило в России с тем, что сейчас происходит в Китае!
Штин говорил для Сорокина непонятно, к тому же он отвернулся лицом к окну и надолго замолчал.
– Я служил в штабе у Федора Артуровича, помните такого?
Сорокин не помнил. Штин повернулся:
– Ну как же, Мишель, Федор Артурович Келлер!
Сорокин встряхнулся, как же он мог не помнить Федора Артуровича Келлера – «первая шашка России», легендарный генерал, герой Германской кампании. Он тряхнул головой:
– Помню, конечно!
– Ну вот! – Штин пошёл от окна и взял другую папиросу. – Граф командовал 3-м конным корпусом. В марте 16-го меня прикомандировали к его штабу обновить и выверить карты для наступления. Так я с ним познакомился… Примечательный был человек… К нам, штабным, относился как к больным детям, любимым, но больным… У меня на первых порах даже сложилось мнение, что лошадей он любит больше, чем людей! Но я ошибался! – Штин хмыкнул и закурил. – Больше всего он любил дело! До начала наступления было затишье… и он стал устраивать охоты на манер парфорсных, выучка Офицерской кавалерийской школы… Меня-то этим не удивишь… Кстати, мы оказались соседями, поместье папа было в Брянской губернии, на границе с Курской: и лес и степь, и мы с папа, что зимой, что летом, десятки вёрст… не вылезая из седла… Я с четырёх лет, как до стремени стал рукою дотягиваться, так в седло… и никаких там пони, сразу дончак, папа предпочитал их, хотя любил и английских скаковых… но это если визиты к соседям или в город. И я попросился на одну охоту, здесь граф меня и приметил, с тех пор от себя не отпускал. А мне это было на руку, только ему надо было на восток, в тыл, сделать офицерам променаж и выучку, а мне на запад, ближе к фронту, да на высотку, чтобы лучше было видно… С картами у нас, особенно в начале кампании, беда была! Хотя, казалось бы, ещё в Маньчжурскую научиться бы, что без точных карт – плохая война. И он со мной… Он на рекогносцировку, а я… план-схему, а потом на карту… Однажды заехали в разрыв между полками и наскочили на австрияков, их разъезд… Пришлось пострелять… под графом ранили коня… Что у вас там, Мишель, принесли что-нибудь? – Штин подошёл к стенке и ударил по ней ногой.
Михаил Капитонович достал флягу и положил её на тумбочку. Через минуту открылась дверь, и в палату на костыле приковылял китаец со знакомым саквояжем.
– А где Иван? – с удивлением спросил его Штин.
– Ивана нету… Ивана – Канада ходи! – сказал китаец, солдат из отряда Ли Чуньминя, который, выпрыгивая в то утро из вагона, сломал ногу.
– Как нету? Какая Канада? – Штин оторопел.
– Моя не знай, моя знай – Ивана Канада ходи!
– Что за чёрт? Ладно, ставь сюда…
Китаец поставил саквояж на тумбочку и заковылял из палаты.
– Вы слышали, Мишель? Что за чушь? – Он выглянул в коридор и крикнул дежурной сестре, чтобы та позвала доктора Мигдисова.
Доктор пришел через десять минут, в течение которых Штин молча расхаживал по палате, и Михаил Капитонович, не зная, что сказать, наблюдал за ним. Налитые рюмки стояли нетронутые.
– Степан Гаспарович… – начал Штин.
– Вы, наверное, хотите поинтересоваться… – перебил его врач, – куда девался этот ваш Иван Блызнюк? Могу сказать только, что я его не выписывал, хотя он просился, и вам не сообщал именно потому, что я отказался его выписать. Я же не думал, что он… Сам только что узнал, что он сбежал… – Доктор замолчал и стал смотреть на Штина.
Тот стоял в середине палаты, смотрел на доктора и тоже молчал. Тогда снова начал доктор Мигдисов:
– Он – это уже сегодня выяснилось – подговорил нянечку, молоденькую, дал ей денег, она принесла ему одежду, и они сбежали оба, нянечка даже не попросила расчёт… Вот всё, что я могу вам дать в качестве объяснения, уважаемый… Штин не дал ему закончить:
– Простите, доктор, я за этим пареньком даже не ожидал такой…
«Прыти!» – мысленно договорил за него Сорокин.
– Спасибо, Степан Гаспарович! Ещё раз извините великодушно!
Доктор откланялся и вышел. Штин выпил рюмку и закурил. Он долго молчал, и Сорокин сидел тихо и не смел возобновить разговор.
– Быдло! – вдруг сквозь зубы процедил Штин. – Я и значения не придал, когда он стал выспрашивать у меня: «Шо цэ такэ Канада, да хдэ цэ така Канада…» Вот такой у нас народ! Ещё покойный папа не раз говаривал, что на наш народец полагаться нельзя… Чернь! Быдло! А по-польски быдло – это скот!
Михаил Капитонович смотрел на Штина, и в его душе росло удивление: он никогда не видел его таким раздосадованным и злым. Даже когда от начальства поступали совсем глупые распоряжения, Штин только шутил и смеялся; с солдатами же он всегда был прост, предупредителен и заботлив. Поступок Янко расстроил Сорокина тоже, он уже успел к нему привыкнуть, но вдруг он почувствовал странное облегчение: а если этому Янко повезёт и он действительно уедет в Канаду? Михаил Капитонович вспомнил, что уже полгода в Харбине работают вербовочные пункты, которые набирают железнодорожных строителей. Если так, то надо порадоваться за этого совсем ещё мальчишку, может быть, он хотя бы там найдёт свою удачу и сможет помочь больной матери, а глядишь, и заберёт её к себе. Тут Михаил Капитонович вспомнил слова доктора о том, что Ивану помогла молоденькая нянечка, они и исчезли вместе: «…и даже не попросила расчёт!..» Он глядел на ходившего из угла в угол Штина и улыбался. Штин этого не заметил.
– А собственно, чего можно было от него ждать? Я сказал ему, что заберу его с собой… а он видишь, как решил? По-своему! Ну и бог с ним, только ведь, стервец, тайно всё, не спросившись! – Штин остановился, и Михаил Капитонович увидел, что лицо у него уже спокойное, только глаза ещё злые. – Народ, народ! Так было и тогда! На народ надеялись, а он почуял свободу и назад уже не захотел!
Сорокин не понял, о чём говорит Штин.
– 15 января 1917 года граф был произведён в генералы от кавалерии, после этого было отречение, в которое граф не поверил и отказался присягать Временному правительству. Потом Гучков отстранил его от службы, а солдаты корпуса, любившие его и, заметьте, Мишель, настроенные вполне монархически, против этого не возроптали! Вы скажете, что, может быть, они притворялись? Нет! Это потом доказал генерал Крымов, который с этим же 3-м корпусом готов был идти на Петроград! Вот так-то, надеяться на народ!