33
Шрифт:
Отвлечь его следовало иным способом.
В том, что это удастся, я не сомневался.
Судя по тому, как держался этот мерзавец, у него были железные нервы. Но даже выкованный из железа не мог инстинктивно не обернуться на омерзительный вой полицейской машины.
– Штеффен, – заговорил я. – Послушай меня.
– Слушаю, Михаэль.
– Террорист ориентирован налево, то есть от тебя направо. Если отвлечь его звуком слева, он повернется и невольно отведет пистолет. Ты согласен?
– Согласен.
– Надо включить полицейскую сирену слева
– Ja, richtig.
– Ты сможешь объяснить это начальству?
– Да. Жди, Михаэль.
Не добавляя больше ничего Штеффен куда-то пошел.
Я слышал в блютузе голоса, близкие и далекие, перебивающие друг друга. Местный язык чем-то напоминал русский, но все-таки я его не понимал, отдельные немецкие слова ничего мне не говорили.
Впрочем, переговоры с руководителями операции лежали на Штеффене, он был тут главный, моим делом оставалось лежать на горячем подоконнике и ждать.
Ждать разрешения или приказа уходить, если бы внизу придумали что-то другое.
Я снова посмотрел в прицел на девушку. И подумал, что в самом деле, если все закончится хорошо, стоит посидеть с ней в баре.
Хотя, конечно, она могла и отказаться.
– Михаэль, это я, – опять заговорил напарник. – Они разрешили. Полицейский автомобиль готовый.
– Очень хорошо. Сирену включать по моей команде. Nur mit meiner Signal. Abgemacht?
– Да, Михаэль. Все готово, мы ждать твой сигнал.
Я сделал несколько глубоких вдохов.
Меня не волновало предстоящее убийство; я настрелял уже целый взвод.
Но я не ощущал себя убийцей, Моисеевы заповеди оказывались неприменимыми в реальной жизни.
Убийцей был простой солдат на войне, как бы она ни именовалась: империалистической, отечественной или «освобождением братских народов», которые не просили себя освобождать. Солдаты противоборствующих армий не являлись врагами друг друга, их погнали на фронт политики и генералы, которым любая война приносит пользу, они убивали по принуждению.
А террористы перестают быть людьми, их нужно отстреливать без жалости и без пощады.
Только в очень плохих фильмах мудрые переговорщики, выдав последовательность штампованных фраз уровня интернетских постов, убеждают злодея бросить пистолет, поднять руки и разразиться слезами. На самом деле все обстоит иначе.
Террориста, который захватил заложников, нужно уничтожать, как бешеного зверя. Впрочем, сравнение человека со зверем оскорбляет зверя.
Я никогда не витал в небесах и не был идеалистом; я не сомневался, что терроризм не удастся искоренить никогда, как нельзя искоренить воров, насильников, вандалов. Но тем не менее каждый убитый террорист означал отрубленную голову змея, каждый мой точный выстрел спасал кого-то, оказавшегося не в нужном месте в ненужный момент.
Смерть, которую я нес нелюдям, была смертью
Убив тридцать человек, посягнувших на чужую жизнь, я знал, что убил бы еще столько же – убил еще триста, если бы мне позволяли работать дальше.
Но мне никто не собирался ничего позволять, да и эта работа была почти подпольной. Хотя никто здесь не мог делать ее лучше, чем я.
Я поудобнее перехватил винтовку.
Патрон был давно дослан.
Двумя пальцами я оттянул курок. Механизм послушно щелкнул, простой, как дуга.
Моя винтовка была идеальной, разве что перезаряжалась не на «33 - 33», а дольше. Винтовка Драгунова, конечно, имела куда более высокую скорострельность. Но мне предстояла не снайперская дуэль, мой выстрел всегда был первым и всегда – последним, поскольку в таком деле второго не бывало. Второй выстрел означал крах. Я должен был поразить цель с первой попытки, иначе не имело смысла все это затевать.
А для единственного выстрела винтовка Мосина являлась лучшим в мире оружием; управляемая твердой рукой, она могла поразить цель на расстоянии полутора километров, моя же дистанция составляла всего сто десять метров и рука моя была тверже стали.
Я навел прицел на переносицу террориста. Теперь уже не для того, чтобы его рассмотреть.
Мне требовалось попасть именно в лоб, сейчас только в лоб.
В иной ситуации я бы зарядил свою винтовку патронами с разрывными пулями, которые были запрещены Женевскими конвенциями, но оставались незаменимыми в работе снайпера-антитеррориста, когда несмертельное ранение цели грозит смертью мирным гражданам. Этими пулями меня снабдил добрый французский оружейник, когда узнал, с какой целью я откомандировываюсь из части. Откуда они оказались у него, меня не волновало; главным было то, что целая обойма таких покоилась в моем кармане.
Такой пулей я мог попасть куда угодно, хоть в щеку – она разнесла бы череп негодяя на мелкие осколки. Но между нами было стекло. Пуля не видела разницы, она разорвалась бы, столкнувшись с ним, а возможности сделать второй выстрел после того, как рухнет стеклянная стена, не было.
И поэтому я стрелял обычными патронами.
Я верил в себя, и еще больше – в винтовку.
Я переступил ногами, чтобы разгрузить слегка затекшие мышцы.
Сделал еще несколько глубоких вдохов, приводя себя в спокойное состояние.
Потом выбрал короткий, жесткий спуск своей «мосинки».
Левым ухом, свободным от блютуза, услышал перезвон внутренних пружин, понял, что дальше выбирать нельзя.
– Fertig, – сказал я очень спокойно, хотя хотелось крикнуть что было мочи. – Los, Steffen.
– Zu Befehl, – так же спокойно ответил напарник.
Прежде, чем до меня долетел услышал полицейский вой, террорист в прицеле резко повернул голову направо.