50 знаменитых прорицателей и ясновидящих
Шрифт:
Во время печально известного Варшавского восстания, спустя месяц после тяжелого разговора с супругой, Стефан Оссовецкий действительно был убит, а жена ясновидящего угодила за решетку. Женщина, правда, довольно быстро вышла на свободу, но рукопись Понятовского тем временем из их дома исчезла.
И еще немного мистики. В 1952 году к пани Софии Оссовецкой на улице подошел совершенно незнакомый мужчина, быстро сунул ей в руки какой-то пакет, поклонился и… исчез среди прохожих. В пакете оказалась утраченная рукопись, которую и по сей день тщательно изучают специалисты различных направлений. Жаль только, что записи Понятовского и результаты экспертиз инженера-ясновидящего Стефана Оссовецкого так и остаются исключительно достоянием профессионалов. Опубликовать их пока никто не удосужился.
ПАША САРОВСКАЯ
Блаженная, схимонахиня Серафимо-Дивеевского монастыря. Среди множества ее предсказаний – скорое рождение долгожданного наследника Николая II, гибель царской России и царской династии, разгром Церкви и море крови.
Священник Петр Поляков пишет: «Юродство – великое дело! Его надо понять. А понять его без Божией помощи, без озарения свыше невозможно. В миру его мало понимают, и это оттого, что мало над такими вещами задумываются, мало молятся. Погрузились в суету сует, в гордость да в плотоугождение, и отолстели чувства их: слушают и не слышат, смотрят и не видят». Трудно не согласиться с ним, но еще труднее понять, как человек, отказавшись пусть от малых, но все-таки мирских благ, взваливает на себя непомерно тяжкий подвиг юродивого ради Христа. Хотя, вероятно, это только мы чувствуем тяжесть их ноши, для самих же юродивых это жизнь с верой и по вере.
В 2004 году на торжествах, посвященных 250-летию со дня рождения преподобного Серафима Саровского, в Серафимо-Дивеевском монастыре состоялось прославление в лике святых блаженной Паши Саровской и других дивеевских блаженных, которые подвизались в этом монастыре в XIX–XX веках, – Пелагии и Марии.
Блаженная Паша Саровская (в миру – Ирина) родилась в 1795 году в селе Никольском Спасского уезда Тамбовской губернии. Родители ее, Иван и Дарья, были крепостными крестьянами господ Булыгиных. Когда Ирине исполнилось семнадцать лет, господа выдали ее замуж за крестьянина Федора. Безропотно покорясь родительской и барской воле, она стала примерной женой и хозяйкой. В семье мужа ее полюбили за скромность, кроткий нрав, за трудолюбие, за то, что жила с молитвой. Молодая женщина избегала гостей и общества, не принимала участия в деревенских играх и посиделках. Так прожила она с мужем пятнадцать лет, но Бог не послал им детей. Чем уж не угодила супружеская пара хозяевам – неизвестно, но только помещики Булыгины продали их соседям – немцам Шмидтам в село Суркот. Через пять лет после переселения Федор заболел чахоткой и умер. Впоследствии, когда блаженную спрашивали, какой у нее был муж, она отвечала: «Да такой же глупенький, как и я».
Новые хозяева пытались выдать Ирину замуж вторично, но, услышав слова: «Хоть убейте меня, замуж больше не пойду», – решили оставить трудолюбивую вдову в своем доме. Через полтора года стряслась беда – в господском доме обнаружилась пропажа двух холстов. Прислуга оклеветала Ирину. Приехал становой пристав с солдатами, и помещики решили примерно наказать женщину. Солдаты жестоко истязали ее. Но она продолжала говорить, что холстов не брала. Тогда Шмидты обратились к местной гадалке, которая сказала, что холсты действительно украла женщина по имени Ирина, но только не эта, и что лежат они в реке. Начали искать и действительно нашли их там, где указала гадалка. Конечно, никто не попросил прощения у безвинно наказанной Ирины, а она после перенесенного уже была не в силах жить у господ-нехристей.
Женщина пошла в Клев на богомолье. Киевские святыни, встреча со старцами совершенно изменили ее внутреннее состояние – она теперь знала, для чего и как жить. Помещик тем временем подал заявление о ее пропаже. Через полтора года полиция обнаружила беглянку в монастыре. За побег крепостной крестьянке долгое время пришлось томиться в остроге, прежде чем ее по этапу отправили к господам. Путешествие было мучительным и долгим, ей пришлось испытать и голод, и холод, и жестокое обращение конвойных солдат, и грубость арестантов-мужчин. Наконец Ирину вернули хозяевам. Шмидты «простили» ее за побег и поставили огородницей. Проработав два года огородницей у Шмидтов, Ирина опять решилась на побег. Следует отметить, что во время второго побега Ирина тайно приняла постриг с именем Параскевы, получив благословение старцев на юродство Христа ради.
Помещики снова подали в розыск, и спустя год ее опять нашли в Клеве и, арестовав, препроводили по этапу к Шмидтам, которые, желая показать над ней свою власть, не приняли ее и с гневом выгнали на улицу – раздетую и без куска хлеба. Пять лет Ирина, полураздетая, голодная, бродила по селу, но теперь, приняв постриг, Параскева не печалилась – она знала свой путь. И то, что помещики выгнали ее, было лишь знаком, что пришла пора исполнить благословение старцев. Пять лет она бродила
Когда-то у Паши, как она стала себя называть, была удивительно приятная внешность, но за время долгого подвижничества и постничества в саровском лесу она стала похожа на Марию Египетскую (только одежду носила мужскую, потому что так ей было удобнее). Архимандрит Серафим (Чичагов), автор «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря», рассказывал: «Во время своего житья в саровском лесу, долгого подвижничества и постничества она имела вид Марии Египетской. Худая, высокая, совсем сожженная солнцем и поэтому черная и страшная, она носила в то время короткие волосы, так как ранее все поражались ее длинным до земли волосам, придававшим ей красоту, которая мешала ей в лесу и не соответствовала тайному постригу. Босая, в мужской монашеской рубашке-свитке, расстегнутой на груди, с обнаженными руками, с серьезным выражением лица, она приходила в монастырь и наводила страх на всех, не знающих ее». Архимандрит, прекрасно изучив эту замечательную женщину, сказал о ней: «От доброго взгляда ее каждый человек приходит в невыразимый восторг. Детские, добрые, светлые, глубокие и ясные глаза ее поражают настолько, что исчезает всякое сомнение в ее чистоте, праведности и высоком подвиге. Они свидетельствуют, что все странности ее – иносказательный разговор, строгие выговоры и выходки – лишь наружная оболочка, преднамеренно скрывающая величайшее смирение, кротость, любовь и сострадание. Облекаясь иногда в сарафаны, она, как будто превратившись в незлобное дитя, любит яркие красные цвета и иногда одевает на себя несколько сарафанов сразу, как, например, когда встречает почетных гостей или в предзнаменование радости и веселия для входящего к ней лица».
Жизнь отшельницы была сопряжена с большими опасностями. Не столько соседство с дикими зверями в лесу осложняло жизнь Ирины, сколько встреча с «недобрыми людьми». Однажды, это случилось за четыре года до ее переселения в Дивеевскую обитель, на нее так же, как некогда на Серафима Саровского, напали разбойники и потребовали денег, которых у нее не было. Окрестные крестьяне и паломники, приходившие в Саров, глубоко чтили Прасковью как подвижницу, приносили ей еду, оставляли деньги, но она раздавала все неимущим. Грабители избили ее до полусмерти и оставили лежать в луже крови с проломленной головой. Целый год она была между жизнью и смертью и так никогда и не поправилась полностью. Боль в голове и опухоль под ложечкой мучили ее постоянно, но она на это почти не обращала внимания, лишь изредка говорила: «Ах, маменька, как у меня тут болит! Что ни делай, маменька, а под ложечкой не пройдет!»
До своего переселения из леса в Дивеево Прасковья Ивановна часто заходила к настоятельнице женского монастыря дивеевской блаженной Пелагии (Серебренниковой) и садилась возле нее, словно в ожидании. И каждый раз матушка на немой вопрос Паши отвечала: «Да! Вот тебе-то хорошо, нет заботы, как у меня: вон детей-то [монахинь] сколько!» Низко кланялась ей странница и уходила в лес. Год от году она все чаще приходила в монастырь, и всегда у нее за пазухой покоилась самодельная кукла (потом этих кукол стало много), с которой она нянчилась, как с малым ребенком. В последний год жизни настоятельницы Паша неотлучно была с ней в обители. Однажды поздней осенью 1884 года, идя мимо ограды кладбищенской Преображенской церкви, старица ударила палкой о столб ограды и сказала: «Вот как этот столб-то повалю, так и пойдут умирать – только поспевай могилы копать!» Слова эти вскоре сбылись – умерла блаженная Пелагия Ивановна, за ней монастырский священник и столько монахинь, что сорокоусты не прекращались целый год, и случалось, что отпевали двух сразу.
Паша осталась в обители до конца своих дней. Несколько раз ей предлагали поселиться в келье почившей.
– Нет, нельзя, – отвечала Прасковья Ивановна, – вот маменька-то не велит, – показывала она на портрет Пелагии Ивановны.
Прасковья поселилась сначала у клиросных, а затем в отдельной келье у ворот, где прожила до самой смерти. В келье была поставлена кровать с громадными подушками, которую она редко занимала, на ней покоились многочисленные куклы. Первое время по переселении в Дивеево она странствовала от монастыря на дальние послушания или в Саров, по прежним своим излюбленным местам. В эти путешествия она брала с собой простую палочку, которую называла тросточкой, узелок с вещами или серп на плечо и несколько кукол за пазухой. Тросточкой она иногда пугала пристающих к ней и виновных в каких-нибудь проступках.