60-е. Мир советского человека
Шрифт:
Можно сказать, что внешняя политика служила идейным полем сражения. Гражданская война шла и на чужой территории. Например, к исходу борьбы между абстракционистами и народом имела отношение и далекая Гавана. Награждение египтянина Насера золотой Звездой Героя Советского Союза считалось происками российского антисемитизма. Убийство президента Кеннеди рассматривалось как частный случай возрождения мирового «сталинизма». Брежневская стагнация находила свой аналог в деятельности сенатора Маккарти78.
Международные события, которые не насыщались советским содержанием, оставляли равнодушными.
Характерно, что, несмотря на бесконечную пропагандистскую кампанию в советской прессе, вьетнамская война прошла почти не замеченной. Среди героев анекдотов 60-х есть Кеннеди, Мао, Тито, Гомулка, Дубчек, Моше Даян, Насер, даже Неру («Джавахарлал Неру? – Не Неру, а Нюру»). Но нет Хо Ши Мина.
Любое международное событие в 60-е рассматривалось с точки зрения борьбы, условно говоря, «Ленина» со «Сталиным». Главную роль в этом процессе играл, конечно, Китай.
На всех этапах эскалации конфликта Пекина с Москвой Китай, с одной стороны, отражал мрачное советское прошлое, а с другой – подсказывал мрачный вариант советского будущего. Это делало Китай козырной картой в общественной борьбе 60-х. «Левые» заклинали власти маоизмом, предостерегая от возрождения сталинизма. «Правые», шантажируя Кремль китайской угрозой, требовали консолидации партии и народа.
Для одних Мао был врагом идеологическим, для других – государственным. В конечном счете китайский вопрос решался при помощи тех же метафор. «Левые» считали, что спастись от Китая можно, только придав коммунизму «человеческое лицо». «Правые» видели выход в укреплении «империи».
Китай, а не Америка, становится главным врагом, коммунистическим антихристом. С Соединенными Штатами Россия соревновалась (даже кубинский кризис можно представить в виде опасной игры, вроде «русской рулетки»). Но победить Китай можно только у себя дома – ведь Мао есть объективированная проекция собственного зла. Сахаров, взваливая на свои привычные к этому грузу плечи комплекс Франкенштейна, писал, что китайская трагедия – результат «неполного и запоздалого характера борьбы со сталинизмом в СССР»79.
Кривое зеркало Китая с болезненной точностью отражало худший вариант советского режима. Пекин действовал так, как поступала бы Москва, если б Сталин по-прежнему лежал в Мавзолее.
Мао не поддержал кастровских барбудос, не одобрил политически мирного сосуществования, толкал Советский Союз к мировой войне во время кубинского кризиса, негодовал по поводу договора о нераспространении ядерного оружия, испытывал собственную атомную бомбу и, наконец, уничтожал интеллигенцию в культурной революции, ожесточенность которой привела к прямому военному столкновению на Даманском. Китай был абсолютным злом – именно потому, что он извратил абсолютное добро коммунизма.
Образ желтых варваров азиатского муравейника (Евтушенко писал о «новых монголах… у которых в колчанах атомные бомбы») преобладал в сознании советского человека того времени, чувствовавшего и свою ответственность за пекинских хунвэйбинов. Ведь Китай был грозной карикатурой на Советский Союз («Из чего можно заключить, что земля круглая? – Все помои, которые мы льем на запад, льются на нас с востока»). Даже комические обертоны китайской темы не скрывали предчувствия мирового тупика, к которому ведет конфронтация с Пекином («Сколько будет стоит бутылка водки в 2000 году? – Пять юаней»).
Но если в 60-е Россия с ужасом смотрела в правое зеркало, то было в это время у нее и левое – Чехословакия. Почти миллиардный полюс зла уравновешивался маленьким полюсом добра – Прагой.
Недолгая «пражская весна» демонстрировала другой гипотетический путь России, по которому она бы пошла, если б труп Сталина выносили из Мавзолея с большей решительностью.
Сама интенсивность политической реальности ставила перед Кремлем дилемму: Прага или Пекин, Запад или Восток, культура или культурная революция.
Чехословакия казалась решающим доказательством возможности победы коммунизма, «ключом к прогрессивной перестройке государственной системы в интересах человечества»80.
Спор о будущем России, о будущем коммунизма, о самой возможности его осуществления решался как семейное дело, внутри социалистического лагеря. Эта была идеологическая битва между добром и злом, выраженными в одинаковых марксистских терминах.
От правительства требовалось принять однозначное решение, но Кремль уклонился от него. Формой этого уклонения и стали танки в Праге.
Вместо того чтобы выбрать между китайской и чехословацкой моделями коммунизма, власти пошли на компромисс – сохранили статус-кво, заморозили существующее положение вещей. Жертвой этого компромисса стал коммунизм.
В апреле 68-го, подготавливая оккупацию Чехословакии, кандидат в члены Политбюро В. Гришин выдвигает новый лозунг: «Наша партия свято выполняет наказ Ленина: добиваться максимума осуществимого в одной стране для продвижения и развития дела мировой социалистической революции»8!.
«Максимум осуществимого» стал минимумом возможного, 60-е кончились, когда метафора «коммунизм» заменилась метафорой «империя». Советская культура вернулась в свое имперское состояние.
Империя для России, конечно, не новое слово. Проще всего его было услышать на окраинах, среди инородцев, которых после войны становилось все больше.
С планетарной точки зрения, господствующей в сталинскую эпоху, мир строго делился на два лагеря. Но 60-е обнаружили уже собственную дискретность.