62
Шрифт:
Мы пробираемся сквозь груду хлама к штурманскому столику. Сквозь проем пилотской кабины видно солнце. Сплющенный размытый край его оранжевой каплей лежит за синим пространством льда. Штурман ставит карандашом точку. Из кабины вопросительно выглядывает первый.
— Посадка?
— Посадка.
Мотор резко меняет обороты. Мы идем на снижение, на двухсотметровую высоту, высоту подбора площадки. Сейчас самолет начнет писать зигзаги: искать подходящую льдину. Остров остался у нас за спиной в двухстах километрах. Штурман уходит к пилотам, и у нас снова устанавливается дремотный
«Прошу пеленг, прошу пеленг», — выстукивает радист. За многие сотни километров с материковых и островных станций к нам приходят цифры радиопеленгаторов. Это надо нам для привязки. Мы должны максимально точно знать, где мы находимся. Возвращается штурман.
— Как площадка?
— Да так, площадка, — пожимает плечами штурман.
— Координаты… — просит радист. И, взяв протянутую бумажку, выстукивает туда, где диспетчерская служба следит за нами: «Идем на посадку, идем на посадку, широта… долгота…»
— Шашку!
Бортмеханик на коленях ползет в хвост самолета и приоткрывает дверцу. Ледяная струя забортного воздуха тревожно врывается внутрь. Одна ступня бортмеханика плотно зацеплена за ножку ближайшего кресла, колено другой ноги придерживает дверцу. Руки кого-то из «науки» крепко вцепились в кожаные механиковы штаны. Страховка.
Резко и отрывисто гнусавит сигнал. Приготовиться!
Два раза гнусавит сигнал. Зажечь шашку!
Последний. Сброс!
Шашка исчезает стремительным комком, чтобы дымом своим показать направление и силу ветра. Белая плоскость льда наклонно наваливается на нас. Последний вираж. Механик уже в кабине. Рука его на секторе газа.
И в сотый раз слова инструкции. Всем к иллюминаторам, смотреть под лыжи. В случае воды или трещины громко крикнуть: «Вал!».
Самолет замирает в десяти метрах от зубчатой гряды торосов.
Мы стоим на коленях, сгорбившись над окулярами приборов. В светлом зрачке окуляра пляшет зеленая нитка маятника. Это пляшет сердце прибора — хитроумнейшее кварцевое чудо, сделанное руками единственных в своем роде дедов — стеклодувов. Сквозь лед и океанскую, толщу воды под нами зеленая нитка ловит сгустки материи в огромном теле Земли.
Нам все чертовски мешает! Затекла спина, и нельзя шевельнуться; мы забыли (о господи, в который уже раз!) шерстяные перчатки, и пальцы пристывают к металлу винтов; проклятое кварцевое чудо скачет, как в лихорадке, от незаметного человечеству покачивания льдины; неугомонный бортмеханик долбит все-таки льдину пешней, проверяя ее крепость, и каждый удар пешни взрывается в окуляре зеленой молнией; и мы спиной и глазами чувствуем, как переминается штурман, который, расставив длинные ноги, смотрит сквозь авиасекстант на свое долгожданное «светило». Бортмеханик боится, как бы не провалился под лед его подопечный, штурман проверяет привязку, а нам нужен покой, надо остановить зеленую черточку.
— Сколько у тебя?
— Четыре
— У тебя?
— Шесть пятьдесят две.
— Все?
— Все!
Мы влазим в алюминиевый холод кабины. Здесь наружная температура, ибо на стоянке печь не работает. Убирается подножка. Захлопнута дверь. Начинается взлетный диалог.
— Готово?
— Порядок.
— Заглушку убрали?
— А, черт! — Кто-то кидается наружу, и дверь снова захлопывается под непечатный речитатив командира.
— ГПК включал?
— Включал.
— Дай на меня.
— Есть.
— Курс?
— Семьдесят два.
Самолет снова проходит над льдиной, и снова радист выстукивает: «Прошу пеленг. Прошу пеленг». Это наша тактическая хитрость: на пеленгаторах тоже сидят люди, и они тоже могут ошибаться.
Мы постепенно оттаиваем под горячей струей бензопечки, и каждый шевелит губами. Мы считаем. Дрожащим мерзлым карандашом в тетрадях записаны абстрактные цифры замеров. Пока это просто цифры, они станут данными после длительных расчетных манипуляций, и, хотя это первая, амебная ступень по дороге науки, тактическая задача должна быть решена правильно.
Каждая точка аналогична предыдущей, и каждая отличается от нее. На третьей посадке попалась невероятно малая льдина. Мы искали ее минут тридцать среди разводий, каши торосов и синей обманчивой глади молодого льда. И потом, когда все было сделано, весь экипаж вымерял эту льдину шагами от края до края, и, когда уже все было вымерено, самолет долго, как раненый, кружился у края торосов, пока не развернулся так, что хвост чуть не касался зеленых глыб и впереди было максимально возможное на этой льдине пространство.
Мотор долго ревел, набирая обороты, и обороты были все выше и выше, хотя самолет стоял на месте; вот они дошли до того, что казалось, еще секунда, и все полетит к чертям, рассыплется на мелкие куски, но самолет рванулся и взмыл вверх почти вертикально.
Только теперь мы заметили, что сидели все это время затаив дыхание, как будто мы, а не пилоты вели борьбу за сантиметры пространства, и потом все, экипаж и мы, смеялись, возбужденные этой борьбой, и хлопали друг друга по спинам.
Самолет все шел на северо-восток, и, хотя берег был совсем далеко, здесь была гигантская полоса разводий и, как всегда, около разводий медведи. Они встречались привычно и часто, эти медведи, — желтые живые глыбы на ослепительном фоне льда. Заслышав гул мотора, они убегали, вытянув плоскую голову и тяжело мотая отросшей на заду шерстью.
За полосой разводий начались отличные поля, пригодные, наверное, для посадки ТУ-104. Оставалось совсем немного до крайней, очень интересной
для нас точки, и мы уже радовались, что все будет как надо, но именно здесь нас и поджидала маршрутная рядовая беда.
Откуда-то из-за океанских просторов со стороны Канадского архипелага пришел ветер, морозный едкий ветер. Не знаю уж, как в таком ветре сохранилась влага, но плоскости самолета стали покрываться инеем, и иней этот надежным тормозом держал самолет. Мотор грелся на пределе, но скорость упорно не желала подниматься выше 140, а потом упала до 130.