7 проз

Курицын Вячеслав

Я не могу ничем помочь формам, поворотам и изгибам пространства, мой взгляд только бередит оптику, но вещам он, по большому счету, не нужен. Не считать же, что у вещей есть потребность быть описанными в литературе.

(Хотя мы не прочь заподозрить их и в этом. В Венеции есть департамент, спасающий город от затопления. Венеция, как известно, тонет: на полсантиметра в год. И этот департамент заказал Бродскому книжку о Венеции: что же, своего рода спасение-сохранение. Достаточно внятное: останется в тексте. (Чапаев спросил бы: а где останется текст?))

Это было бы почти крахом всего проекта,

но я нахожу две счастливых лазейки.

Первая такая: разводя сопли и спекуляции в оптических полях форм и предметов, мы используем их (формы и предметы) как аппаратуру, связывающую нас с разными энергиями и другими органическими существами. Пользуемся миром, как телефоном, как модемом. Как дуплом в книжке про Дубровского (это книжка Пушкина, там в дупле оставляют письма).

Вторая такая: втираясь зрением и телом в формы, мы будто бы ласкаем кошек силовых линий. Мы налаживаем с локусами мест связи, мы располагаем места к себе, как располагают к себе богов. Скорее - духов.

То есть не пространства меня тревожат, а просто хочется быть чисто лояльным к духам. Срамота.

Тебе это снится в очках, на экране

перед твоим рулем, и ты сразу рассказываешь все

темным очкам, надвинутым на прическу в машине

наискось перед тобой

Это твоя третья порция. У меня приписано карандашом что-то про картинки на обратной стороне век.

Белая стена оптика или окулиста (кстати, эта стерильная белизна с выделяющимися конструкциями напомнила мне строгую эстетику твоего базельского жилища: просыпаясь по утрам в своем спальном кубе, ты, наверное, именно что утыкаешься в такую конструктивно подчеркнутую белизну - или ты сменила обстановку?
– фаршируя эти скобки, я еще не знал, что ты переехала в другое место) распрозрачилась сначала до экрана, а потом и вовсе до ветрового стекла.

Инструментом обретения прозрачности вновь стали очки, только если сначала штурмовали стену, так сказать, изнутри (из ее нутри), то теперь ты опрозрачила ее, тоже так сказать, снаружи. То есть не изнутри стены, а изнутри комнаты.

Обрели ли очки стекла на пути от первой к третьей строфе? Кое-что свидетельствует, что обрели. В паре с очками, в которых спишь перед ветровым экраном лирическая Ты, выступают темные очки из соседнего агрегата, то бишь, скорее всего, очки с затемненными стеклами: предположим, в хлипких, но облагороженных традициях единства способа фундировки декораций, что и твои застеклены.

Мартина, в первой строфе у нас было прямое зрение: лирическая Ты просто ("просто" по-польски - значит "прямо") прямо смотрела в стену.

Во второй взгляд несколько скособочился вместе с лестницей, подвешенной на кране. Мне кажется, она не может быть подвешена перпендикулярно земле и тверди, все равно она как-то отклоняется. Как минимум, ее теребит ветер.

(Во второй строфе лирическая Ты, может быть, привстала, потянулась, и луч света, пробившийся через жалюзи, сыграл на стене перед тобой в лестницу: кстати сказать, в желтую.)

В третьей строфе взгляд стал окончательно "наискосок", вышел за экран, нырнул в чужой автомобиль.

(Ты встала, откинула одеяло.)

Впрочем, там был помянут сон - и странно, наверное, с моей стороны атрибутировать тебе лунатизм.

Во всяком случае, как только в тексте заводится сон, туда тут же врывается реальность - гудит клаксоном, тарахтит мотором, выдыхает бензин.

Если это сочинено в Базеле или в другом швейцарском месте, то это понятное описание процесса избавления от местной тишины. Бабушка из прошлого века деликатно тащит-влачит букли и сыр сквозь стриженый сквер, в котором деликатно ломаются героиновые наркоманы.

Конечно, темные очки, надвинутые на прическу, могут увести нас и в другую сторону. Темные очки тут могут быть родственниками очков без стекол: это ведь тоже своего рода "темные", то есть слепые очки, если в них нету зрения. (У нас в России был когда-то политический деятель Василий Темный, которого звали так, поскольку он был слепым, а не потому, что он знал мало слов Брайля.)

А зрения, во всяком случае, в них нет, если они надвинуты не на глаза, а на прическу.

В общем, снять с глаз темные очки - это жест открывания, отворения зрения, но ты упорно избегаешь этого зрения, избегаешь найти другой взгляд.

Ты все время обнаруживаешь то или иное отсутствие взгляда.

Я, кстати, не люблю встречных взглядов. Это все связано с синтагмами типа "посмотри мне в глаза", с обнаружением истины или страсти, с вызовом и тому подобными неплавными вещами.

Но взгляды, мерцающие по касательной, мне нужны: царапнуться с полусмыслом, четвертьсмыслом за чьи-то глаза, "поймать взгляд" не в смысле упереться лоб в лоб как бойцовые петухи, а перехватить его траекторию и пересечься с нею своей траекторией, грести через эти взгляды, чтобы они свистели у висков, как войлочные пули, - это мне не то что по особой душе, но привычно. Ежедневная тактильная практика жителя мегаполиса.

Другой и зрение Другого не нужны мне в стоеросовой форме: хочется, чтобы наши оптики плавали в одном бульоне и как-то контактировали, но не сверкали, будто клинки.

Я родился в субботу, 10 апреля 1965 года. У Кастанеды в этот день всплывали кое-какие видения. "Мягкая темная масса булавочных отверстий. Дальше она визуализировалась как масляный или нефтяной пузырь, который меня затягивал. Было так, как будто пузырь раскрывается и заглатывает меня..."

Зрелище не из самых приятных. Кастанеда пишет, что оно вызывало у него возбуждение, тревогу и беспокойство. Но у меня нет других свидетельств видений, испытанных другими людьми в день, когда я появлялся на свет. Мне приходится предполагать, что я каким-то образом связан именно с этим пузырем. Я думаю, таков и есть самый реальный способ нашего участия в судьбе и оптике Другого: быть смазкой его видений.

Мягкая темная масса булавочных отверстий - эта пластика мне определенно нравится. Она дышит и затягивает то, что оказалось на ее поверхности: у Кастанеды на ее поверхности было зрение, она схватила его за зрение и стала "заглатывать"... Она выпустит его обратно и уже выпустила; тут снова явился милый мне образ почвы, которая нарастает над вещами, а потом иногда срастает с них. Заподлицо.

Так и тебя, Мартина, булавочные отверстия твоей стены (очки без стекол) хватали за зрение и пытались затянуть в себя.