7. Найм
Шрифт:
– Хрен. Я бы не дала.
– А мёртвая?
Так-то «надолб самоходный». Христианину или язычнику нужно озаботиться судьбой своих останков. Это мне-то — пофиг, для семиграммовой души тело — просто костюм.
Мальчишки тривиально следовали базовым инстинктам хомосапиенсов. Даже вообще — обезьян. Инстинктам, которые миллионы лет обеспечивали выживание видов. Их адаптацию, модификацию и эволюцию. По конгениальным законам Творца. Если самочку уводят из стаи и самцы не могут этому помещать, то нужно хоть накачать её семенем по самые ноздри. Впрок. Как курицу, которая ещё долго несёт яйца после последней встречи с петухом.
Это — милосердный вариант. Более общепринятый стереотип
Как хорошо было Творцу: целую неделю он мог спокойно заниматься своим таким интересным любимым делом, и не одна хомосапиенская сволочь не гадила ему в работу.
Но что мне с этим делать? Просто оставить без последствий — нельзя. Будут другие «шалости».
Указать насильников Ивица не может — у неё было закрыто лицо, она никого не видела. Определить их инструментально, например, по анализу ДНК… «Святая Русь», 12 век… Наехать на одного, чтобы он сдал других? Они соседи, родственники, вместе выросли, вместе и дальше жить будут. Без серьёзной пытки с нанесением необратимого вреда для здоровья возможно невиновного человека — не расколются.
Наказать всех без разбора? На основании чего? Её нечётких показаний? Или принудить её к клевете? «Вот список личного состава — читай подряд не торопясь»? Но будет один её голос против восемнадцати. Да вообще: незамужняя, молодая, рабыня… У неё — в принципе в здешних условиях права голоса нет. Она не то что — истцом, она — просто свидетелем в разбирательстве быть не может.
Да и наказать всех… Если легонько — обозлятся, расшалятся, будут дальше гадить. Если казнить серьёзно — а кто работать будет? Потерять такую бригаду работников, смертельно разругаться с коробецкими. Вот уж точно — смертельно. Они и хлеб, мной уже купленный, не позволят отправить. Без хлеба не будет новосёлов. Становление вотчины откладывается, как минимум, на год. А там… можно и вовсе пролететь. Из-за какой-то идиотской «лав стори»…
А если выборочно наказывать — то кого? Причём дружок её, «поливальщик заборный» — насильником не был, с ним-то — «по согласию».
А ещё где-то на краю моей персональной свалки маячит пресловутая «презумпция невиновности». Вот только дерьмократии с либерастией мне здесь не хватает! Не меня же судят! Тут я сам судья! Мда… И все возможные ошибки — только на моей совести.
В стороне сидит мать Ивицы, опухшее от слёз, красное лицо, торчащий вперёд здоровенный живот. Ещё одна девочка скоро будет. У бабы широко открыт рот — она им не дышит, а просто заглатывает воздух. С хрипом. Рядом, из полутьмы угла, поблёскивают две пары глаз — две следующие её дочки. Учатся. Оказывать первую помощь. При изнасиловании, при выкидыше, при множественных телесных повреждениях лёгкой и средней тяжести. Это — хорошо, это — полезно, это — в их жизни пригодится.
А вот я плохо учусь. Случившееся — прежде всего — моя вина. Не додумал, не проконтролировал, не предусмотрел. Не проверил, что «поливальщик» ушёл. И не поручил никому проверить это. Не объявил своё решение о переводе девки в Рябиновку внезапно, в последний момент.
«С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них, — И каждый раз навек прощайтесь! Когда уходите на миг!».А если уж расстаётесь, то извольте обеспечить скрытность, секретность, внезапность… «Все же вокруг свои!», «Каждый солдат должен знать свой манёвр». «Манёвр» — удался. Только это не мой манёвр.
«Самое лучшее решение — самое простое». Увы. Перебить, зарезать 18 работников я не могу. Не из гуманизма или человеколюбия — просто нужно работу работать. И как быть? Фиг его знает…
– Домна, девку подлечить, в поварне убрать, завтрак сготовить.
Хорошо с ней иметь дело. Никаких взбрыков, типа:
– Ах! Да как же так! Какой завтрак! Да как вам кусок в горло…
Мужики должны быть накормлены. Хоть под пулемётным огнём, хоть под громом небесным.
– Сухан, разбуди Ивашку. Всем — подъём. Выходить во двор оружно и бронно. Потаню подыми. Пусть сходит за коробецкими да на двор приведёт. Всех. Ты сам: кольчугу, шлем, рогатину. Давай. Домна, детей и баб собери в поварне. Будет свалка — заприте двери.
Ещё один мой прокол: поварня — довольно слабое сооружение, для серьёзного убежища не годится. Но… лучше чтоб они все были в одном месте под рукой у Домны… Есть шанс.
Одевать холодную кольчужку на голое тело… Пусть это будет моей самой большой неприятностью на сегодня. Шашечку — на спину. Шлем… Так и не обзавёлся. Тогда — «покров богородицы». Только бы самому в эту глупость не уверовать. Ну-с, Ивашка-попадашка, пошли творить суд и расправу. Не корысти ради, а пользы для. Не по праву силы, и не по силе права. А потому что — «кто, если не ты?». Попадун — во всякой дырке затычка. И на кой чёрт я во всё это… Так, об этом я уже погрустил.
Глава 152
Рассвет только начинается, сумерки, серость. Но уже чувствуется: день будет солнечным, жарким. Может статься — очень жарким. Чересчур. Интересно, на двор выкатывается вся моя команда, кто на пруссов ходил. Все — оружные и доспешные. У Хохряковича с «горнистом» ещё и прусские топоры за поясами. Они хоть использовать их смогут? Настоящие-то воины, Ивашко с Чарджи, оружия не меняют. Чарджи не глядя натягивает тетиву на лук и одновременно внимательно оглядывает двор. Потом подхватывает колчан и отправляется к хлебному амбару. Там конёк пониже, чем у конюшни, но сектор обстрела шире — и ворота, и сам двор. Я, глядя в глаза Ноготку, обвожу пальцем запястье, он хлопает себя по лбу и убегает в избу — вязки забыл. Во дворе тихо. Люди общаются жестами, понимают друг друга без слов. Звяга открывает, было, рот, но, уловив общий настрой, изображает жест, который я раньше видел только в рекламе женских тампонов. Чимахай фыркает, но послушно выправляет перевернувшийся на спине у Звяги поясной ремень. Светает. Тихо. В тишине возникает шум. Сдержанный гомон, звук шагов, шарканье, кашель, дыхание. Идёт толпа народа. Пока ещё — все живы.
Толпа коробецких, предводимая Потаней, ввалилась гуртом во двор. Не проснувшиеся полностью, неумытые, они были, однако, при топорах и ножах. Хорошо, что я не ошибся в Потане: увидев во дворе кучу оружного народа, он не застыл столбом в воротах, не выдал поток несвоевременных вопросов:
– А чё это? А почему это? А где это?
Короткое мгновение его замешательства и, будто так и надо, он спокойно протопал через двор ко мне, к крыльцу центральной избы, встал рядом и кивнул головой:
– Вот, пришли.
– Вижу. Ворота там закройте.
Коробецкие спросонок закрутили головами, моя молодёжь резво сдвинула створки ворот и заложила их брусом. Недоумение работников выражалось в потоке довольно бессмысленных междометий и риторических вопросов. Шум нарастал, пока усевшийся на коньке амбара Чарджи старательно не высморкался с высоты. Привлёкши таким трубным звуком всеобщее внимание, он приветливо и многозначительно улыбнулся крестьянам внизу. И демонстративно подтянул поближе колчан со стрелами. Мне молчать… уже опасно.