80 дней в огне
Шрифт:
Ночью будят. Возвращаюсь в кабинет начальника разведотдела. Полковник по-прежнему работает за столом, а перед ним сидит худенькая, бледнолицая девушка в солдатской гимнастерке.
— Познакомьтесь, поговорите, а я пойду отдыхать, — сказал полковник и посмотрел на часы, я машинально сделал то же.
— Ого, полпятого!
Смотрю на девушку, стараюсь получше изучить ее. А она то и дело проводит рукой по шее, — видно, воротник тесен. Милая девушка. Лицо ласковое. Из-под пилотки выбивается золотистый локон. Большие
Я думаю: разве такая годится? Разве это хрупкое существо может проникнуть в немецкий тыл? Становится стыдно за себя, сильного, здорового.
Но… надо начинать разговор.
— Вас как зовут? — спрашиваю.
— Нина.
— Сколько вам лет?
Ее длинные ресницы опускаются, щеки краснеют.
— Девятнадцать, — отвечает она совсем тихо.
«Эх, девочка, девочка, даже схитрить толком не умеет, а хочет в разведке служить», — проносится мысль.
— Ну хорошо, предположим, что девятнадцать, — говорю я, сознавая, что разговор не получается, идет не по-деловому, глупо. Беру себя в руки…
— Вам говорили о задании?
Она сразу же становится серьезной, глаза — строгими.
— Да, в общих чертах.
Это «в общих чертах» сказано суровым тоном. Однако мне надо основательно познакомиться с ней, и я начинаю.
— А может быть, в санбат, — рекомендую я мягко. — Почти все медработники нашей дивизии орденоносцы и медалисты.
— Зачем же в медсанбат? — возразила она. — Ведь у меня направление не к дивизионному врачу.
Слова произнесены твердо, нет, у девушки крепкий характер.
— Садитесь, Нина, — говорю я примирительно, — рассказывайте, где служили, что делали.
Ее губы обиженно сжаты. Еще заплачет.
— А разведчица из вас получится?.. — откровенно спрашиваю я.
Полковник советовал перепроверить товарища, поговорить серьезно. Но выполню ли я его указание? Нина как будто обиделась. Она хмурится. Хватит, мол, болтать. Да, такая не побоится. Это радует. Человек должен идти в лагерь врага без колебаний. Впереди слишком много неожиданностей, слишком большой экзамен воли.
— Ладно, — говорю, — перейдем к делу.
Слова растапливают ледок. Нина улыбается, и ее большие темно-карие глаза блестят. Она рассказала о себе просто, подробно.
…Школу разбомбили, дом разрушили. Отец, старый большевик, умер задолго до войны. Мать убило фугаской. Девушка пошла в военкомат. Не без труда ей удалось упросить комиссара дать приказ о зачислении в противовоздушную оборону. И вот первая тревожная ночь на крыше большого незнакомого дома. Пронзительные звуки сирен. Белые, рассекающие черное небо мечи прожекторов и тягостный, непрерывный гул самолетов.
Стучат зенитки. «Юнкерсы» сбрасывают осветительные бомбы. Кажется, кто-то подвесил над домами эти зловещие светильники. В их слепящем оранжевом свете все окружающее становится каким-то призрачным, ненастоящим. Потом — нарастающий вой сброшенных бомб. Хочется сжаться в комочек, ничего не видеть… Но нельзя… Где-то почти рядом грохает взрыв. Дом вздрагивает, словно собираясь развалиться на части. Звенят выбитые стекла. И вот на другом конце крыши что-то вспыхивает. Зажигательная… Нина стремительно бросается туда. Ловко орудует щипцами. Минута — и бомба обезврежена. А дальше работа в госпитале. Долгие бессонные ночи у изголовья раненых. Но враг подошел к родному городу. Бои уже на южной окраине — в Ельшанке. Снаряды рвутся в районе вокзала. Санитарные поезда сюда больше не приходят. Надо искать новое применение своим силам.
Где? Да, конечно, там, где больше опасности. Почему? Ответ ясен. Сталинградская комсомолка видит свое место в борьбе на самом трудном участке. Нина-разведчица готовится к самому опасному.
— Ну что ж, Нина, — говорю я, — давайте договоримся.
— Товарищ капитан, — порывисто произносит она, — честное комсомольское, доверие оправдаю.
Утром меня познакомили с Тоней, Нининой напарницей. Тоня кажется совсем девочкой, но это-только первое впечатление. Когда она говорит о предстоящей работе, чувствуешь: такой можно верить.
Несколько часов продолжительных деловых, но в то же время и задушевных бесед, и мы возвращаемся назад. Переправа. Испытующе смотрю на спутниц. Не струсят ли? Нет, они спокойно идут среди разрывов бомб и лишь вздрагивают, когда всплески от упавших мин окатывают их с ног до головы.
Ночью в штольне с девушками беседует комдив.
— Ты не боишься попасть в лапы фашистов? — спрашивает он Нину.
— Конечно, боюсь, — отвечает та и, сдвинув брови, добавляет: — Но раз надо, так надо.
— А ты? — спрашивает ее подругу Гуртьев и пристально смотрит ей в глаза.
Тоня выдерживает его взгляд и отвечает:
— Задание выполню.
— Тогда идите сюда, — говорит полковник и подводит их к карте. Он подробно объясняет, как и куда идти, разъясняет задачу.
Слушаю и думаю: а я бы так не смог. Думаю и удивляюсь, как хватает у комдива времени учить меня.
— Помните, лишний шаг, одно неосмотрительное движение — и дело погибло. Время дорого. Опять придется начинать сначала. Продумайте задание до мельчайших мелочей.
Потом мы ужинаем, а может, завтракаем, не разберешь, как назвать такую предрассветную трапезу…
Лил крупный, очень холодный дождь. Он усиливался и переходил в ливень. В землянке образовалась лужа.
— Пора, — приказал по телефону Гуртьев.
Мы вышли к нашей передовой. Тихо. Впрочем, нет, не тихо, сильно шумит вода, но мы не обращаем на это внимание. На войне ухо реагирует на другие, более угрожающие звуки: стрельбу, разрывы снарядов. Ни того, ни другого не слышно, — значит, тихо.