А-Два
Шрифт:
Маленькая темная комната, кварцевание, бликующая стеклянная посуда. Это научное или медицинское помещение, наверное, больничная палата. Зрение постепенно привыкает к даже такому неяркому освещению, проступают контуры стола, на котором лежит непонятное и стоит бликующий предмет. Кстати, почему непонятное лежит, а предмет стоит? И почему в палате так темно, и зачем в ней такой стол?
На самом деле, в сознании роятся мысли, очень много мыслей. Часть из них как бы на поверхности, именно их я и думаю. Другие, и их очень много, находятся в глубине — второй слой, третий, какой-то еще. Вот эти, глубинные, очень странные: вроде бы понятные слова, отдельные буквы, иногда цифры сменяются
Надо попробовать осмотреться: налево, направо, на нос, на предмет — как получится. Не получается? Вообще никак, смотрим в одну точку прямо перед собой, веки не моргают, глаза не закрываются. Оказывается, минуты три (сто девяносто секунд, приходит понимание) пытаюсь поднять правую руку, и именно в ответ на эти попытки мне сообщают об отсутствии подключения инициатора, чем бы он ни был.
Попробовал всё: руки, ноги, поворот головы, двинуть корпусом, чтобы упасть с кровати — не получилось примерно ничего. Всей реакции — только мысли об инициаторах и пару раз — о недостаточности ВМ и ЭС, причем ни про первое, ни про второе я не знаю вообще ничего. Я неподвижен. Это паралич, или что-то такое, только я точно знаю: если не бьется сердце (не бьется! ни звука, ни ощущений), мозг не получает кислорода, не работает, не живет. Значит, нет мыслей, нет зрения. Но я же живу, мне нужен кислород, я его откуда-то беру!
Второй уровень сознания. Обрывки мыслей сливаются в одну, очень громкую: «ресурс-кислород-один-дробь-сто». Понимаю, что должно быть сто, а на самом деле один, и этого мало. Надо попробовать так же со зрением: почему так темно?
И был свет. Неярко, но значимо, вспыхнула под невысоким потолком старомодная (почему, собственно, старомодная?) лампочка, но чуть раньше приоткрылась дверь, и я, каким-то боковым, но удивительно объемным, зрением, увидел руку, шарящую по стене у дверного проема.
И был звук. И запах тоже был наверняка, хотя я его не ощущал, как и звука. Помещение — действительно небольшое и взаправду научно-медицинское — заполнилось населением в количестве трех единиц. Единицы населения принялись хаотично перемещаться, смешно раскрывать беззвучные рты, перекладывать с места на место непонятные предметы, дружелюбно (видимо) общаться и рыться в ящиках столов. На меня, стоймя стоящего у одной из стен, внимания почти не обращали — только раз зачем-то потыкали там, где должен быть нос, пальцем, и сказали нечто интересное. Жаль, что не получилось услышать, что именно.
В больнице должно быть всякое. Должны быть болючие уколы и невкусные таблетки, соседи по палате, симпатичные молодые медсестры и пожилые злобные санитарки, в конце концов, в больнице должны кормить и интересоваться самочувствием. Ничего из этого не было, ни-че-го. Только маленькая, неважно освещенная, комната, заваленные разным хламом столы, и трое в не очень свежих, и, кажется, не медицинских, халатах.
Значит, это не больница, и я не пациент, а кто-то другой. Или, судя по реакции персонала, не совсем кто-то. Но если я что-то, как я себя осознаю, и почему мне кажется, что я не механизм или электронная схема, а живой человек?
***
Утрехт - Ленинград, 3-5 ноября 2022 года. Здесь и сейчас.
Капитан второго ранга Гюнтер Корсак.
Подземным пограничникам, тем более отставным, тем более, вечным капитанам, буквально под самую отставку заполучившим вожделенное определение «второго ранга», не положено путешествовать первым классом. Советский воздушный флот и термина-то такого не знает,
То, что «СВ» — это, как и все остальное, вагон, а в гондоле дирижабля никаких вагонов, конечно, нет, значения не имеет. То, что было бы каютой первого класса на какой-нибудь Люфтганзе или Эйр Франс, в советской стране — строго СВ, и никак иначе. Впрочем, каюта СВ капитану второго ранга положена не была бы тоже.
Обстоятельства, позволившие капитану второго ранга Корсаку занять излишне роскошную каюту, более того, проделать всю дорогу из Утрехта, столицы Голландской Народно-Демократической Республики, до Ленинграда, в гордом одиночестве, была следствием удивительной цепочки совпадений.
Сначала — в преддверии великого советского праздника — не оказалось вообще ни одного билета в купейную каюту, а отправлять боевого командира плацкартным местом было совсем неправильно в смысле субординации и уважения к выслуге лет. Затем выяснилось, что «горит» бронь, предназначенная для адмирала подземного флота ГНДР Ван Халена и его бессменного адъютанта и телохранителя — ответственного товарища задержали какие-то важные начальственные дела, а сдавать билеты было уже поздно. Кроме того, Корсак был знаком с адъютантом адмирала: в деле, в котором тот потерял ногу, замененную теперь на современный протез, нынешний кап-два был еще каплеем. Тогда он командовал бронекатером, который, неожиданно обойдя понизу гранитный «язык», вывалился в полостной режим так, чтобы аккуратно прикрыть бортом уже потерявшего сознание командира, и эвакуировать того на большую землю, спасая жизнь и остатки здоровья.
Конечно, мещанское явление, известное жителям страны Советов по книгам и старинным плоским кинофильмам как блат, у нас уже повсеместно изжито, но кто сказал, что один толковый командир не может быть немного благодарен другому толковому командиру, и что благодарность эта не может быть выражена в виде частично материальном?
В общем, Корсак, в нарушение правил, традиций и даже немного приличий, прибыл в Ленинград в каюте Аэро-СВ.
Каюта, названная, в силу традиции, спальным вагоном, капитану второго ранга страшно понравилось. Отличный анатомический диван, широкий иллюминатор каюты, достовернейшим образом имитирующий выгнутую стеклянную стену, даром что каюты находятся в самой глубине гондолы, предупредительные бортпроводники и многое другое. Понравилось, например, включенное в стоимость билета питание (на борту работал отличный ресторан), а также возможность читать периодику прямо в элофоне: мощный ретранслятор сокращал трату собственных эфирных сил командира почти до нуля.
Перелет, таким образом, прошел замечательно, но, как и все замечательные вещи, скоро закончился.
Город, огромной площади и высоты северная столица СССР, набегал на дирижабль снизу, обидно оставаясь по левую руку. Дирижабль заходил на Пулковскую мачту со стороны залива, а летать над жилыми кварталами пассажирскому флоту не положено: безопасность граждан превыше всего, что граждан летящих, что мирно трудящихся километром ниже.
Капитан второго ранга Корсак, почти прилипший, как и все остальные пассажиры главной палубы, к левому обзорному окну, до рези в глазах вглядывался в искаженную панораму города Великого Ленина. Очень хотелось разглядеть с огромной высоты какой-нибудь интересный ориентир, знакомый только по книгам и фильмам, и ни разу не виданный воочию, но получалось плохо: ориентиры, конечно, присутствовали, но опознаваться отказывались.