А где же третий? (Третий полицейский)
Шрифт:
Я определил это без особо долгого обдумывания.
— Можно попасть на ту дорогу, которая встречается с большой дорогой у дома Джарвиса, там мы проходили после того, как нашли велосипед.
— Иначе говоря, та дорога — первый поворот на левую руку при вот таком движении?
— Да, так оно, очевидно, и есть.
— А вот тут — то, что нам нужно. В-о-о-о-о-т здесь.
И он показал тростью на дорогу по левую сторону от главной и даже, вытянув высоко руку, постучал кончиком трости по дому Джарвиса.
— А теперь, — сказал Отвагсон торжественно, — сделайте милость, попробуйте догадаться, что вот это?
И он провел кончиком трости по едва заметной трещине, которая соединялась с той, более ясно видимой трещиной, изображавшей большую дорогу,
— Так что это, по-вашему, будет такое? — настаивал сержант.
— Там нет дороги, — воскликнул я в непонятном возбуждении. — Я точно помню. Дорога, сворачивающая налево у дома Джарвиса, одна-единственная. Другой дороги, поворачивающей налево, там нет! Я еще вполне в своем уме.
Коли ты еще не рехнулся, то скоро рехнешься. Послушай еще немного весь этот бред, которым тебя потчует этот господин, и мозги твои уж точно набекрень скособочатся.
— Есть там дорога, есть! — воскликнул сержант торжествующе, — если, конечно, знать, как ее искать. И очень старая дорога, доложу я вам. Пойдемте со мной, и сами увидите.
— Это что, дорога в вечность?
— Так оно и есть, но указателя там нету.
Отвагсон прицепил на нижнюю часть штанин защепки, но, не сделав никакой попытки высвободить свой велосипед из одиночного заточения в камере, тяжелой поступью вышел из дома. Я последовал за ним. Время было предполуденное. Мы шли по дороге, никто из нас ничего не говорил и не слушал то, что мог бы сказать другой.
Ударив мне в лицо, резкий порыв ветра унес с собой туман сомнений, страха и растерянности, который обволакивал мой рассудок, как тяжелые дождевые тучи, словно якорем зацепившиеся за гору. Все мои чувства, высвобожденные из постоянной муки, вызываемой необходимостью принимать существование сержанта и его речи как данность и крайне беспокоящую реальность, приобрели сверхъестественную остроту восприятия и давали великую радость наслаждения прекрасным и ласковым днем. Мир звенел в моих ушах мириадами звуков, как мастерская в разгаре работы. Со всех сторон я видел и прозревал тончайшую и великую работу химических и механических процессов в природе. Сама земля была наполнена бурной, пусть и скрытой от поверхностного взгляда, жизнью. В деревьях, хотя и стоящих неподвижно на месте, кипела внешне незримая внутренняя жизнь, и все в них свидетельствовало об их великой силе. Землю устелили кругом травы несравненной красы, облагораживающие вселенную своим существованием. Из всего того, что видел глаз, составлялись фигуры, которые не могло бы породить никакое воображение, и все, так хорошо знакомое, сливалось в надмировую, вечную гармонию. На дальнем торфянике я видел крошечные фигурки работающих людей, выделяющихся на коричнево-зеленом фоне своими белыми рубашками. Рядом терпеливо стояли лошади, запряженные в столь нужные работающим телеги, повозки, а еще поодаль, на склоне холма, паслись овцы, разбросанные, как валуны, по зеленой мураве. Скрытые в листве деревьев, подавали свой голос птицы, прыгавшие с ветки на ветку и степенно, не крикливо беседующие между собою. В поле, у дороги, недвижно стоял ослик, словно бы всматривающийся в утренний мир вокруг него и неспешно переводящий взгляд с одного на другое. Голова замершего ослика была высоко поднята, и я видел, что он ничего не жует, а как бы раздумывает над окружающими его неизъяснимыми радостями, щедро дарованными нам миром.
Мой взгляд облетал все вокруг, я упивался всем, что являлось взору, и все мне было мало: не хватало полноты завершенности. Мы свернули налево, на дорогу, ведущую к вечности, и мои мысли все еще были опутаны тем, что видели мои глаза.
Ты же, надеюсь, не веришь во всю эту чепуху про вечность?
А разве у меня есть выбор — верить или не верить? После всего того, что произошло вчера, я готов принять на веру все что угодно.
Это все, конечно, распрекрасно, но мне кажется, что я, как никто другой, имею право судить о вечности. Надо, в конце концов, положить конец, идиотским придумкам этого толстого господина.
А я уверен, что он неисчерпаем.
Глупости! Похоже, он тебя полностью деморализует.
А какая теперь разница — ведь меня завтра повесят.
По этому поводу существуют серьезные сомнения, но даже если придется взойти на эшафот, мы не ударим лицом в грязь — мы будем держаться гордо и героически.
Что значит «мы»?
Это значит, что я буду с тобой до самого конца. А пока суд да дело, давай наконец придем к пониманию того, что вечность не находится в конце какой-то дороги, которую можно якобы отыскать, глядя на трещинки на потолке в спальне деревенского полицейского.
Хорошо, что же тогда находится в конце этой дороги?
Не знаю. Если бы он сказал, что там, в конце дороги, находится вечность, — и все, я бы не ершилась. Но когда нам говорят, что оттуда можно вернуться на лифте — ну, тогда я начинаю подозревать, что он просто путает ночной клуб с раем. Подумать только — лифт для возвращения из вечности!
Если мы признаем, что в конце этой дороги действительно находится вечность, то вопрос о том, есть там лифт или нету, не является существенным. Как это говорится в дурацких стишках — если проглотил и телегу, и быка, и кривого мясника, то уж блохой не подавишься.
Нет, я категорически не приемлю лифт. Моих знаний о загробном, запредельном мире более чем достаточно, чтобы с полной уверенностью утверждать: туда нельзя добраться на лифте, и вернуться оттуда на лифте тоже не получится. К тому же, судя по всему, мы уже недалеко от того места, где дорога заканчивается, а что-то не видно шахты лифта, уносящего к небесам.
У Гилэни, напомнил я, тоже нет велосипедного руля, а он тем не менее наполовину велосипед.
Все равно, принять лифт, увозящий в вечность, не могу, если только, говоря «лифт», этот господин не понимает под произносимым словом нечто другое. Например, когда под висельником на эшафоте открывается люк, говорят, что он «нырнул». Очевидно, ладный удар лопатой под подбородок тоже можно было бы, хотя и с некоторой натяжкой, назвать «подъемником» — голова после такого удара высоко поднимается над телом. Если слово «лифт» употреблено в каком-то переносном, особом значении, в таком случае можно, очевидно, надеяться и на вхождение в вечность — вечность твоя, добро пожаловать!
И все-таки я полагаю, что там простой электрический лифт.
Мое внимание переместилось с беседы, которую я вел с Джоан, на сержанта. Тот замедлил шаг и стал проделывать какие-то странные манипуляции с тростью. Дорога привела нас к месту, где все заросло высокой травой и колючими кустами. По обеим сторонам дороги, явно добравшейся до своего конца, земля поднималась отлогими холмами, густо поросшими высоким кустарником и возвышающимися надо всем деревьями; все сплелось в непроходимую чащу, опутанную ползучими растениями.
— Это где-то здесь, — сказал сержант, — или совсем рядом с тем местом, которое недалеко отсюда и которое к нему примыкает.
Он стал тыкать тростью в землю у дороги, устланную травой, так густо, что она напоминала плотный ковер.
— МакПатрульскин на своем велосипеде здесь ездит у самой кромки дороги, по траве, — сообщил мне Отвагсон, — так оно легче, и колеса вернее идут, и седалище более чувствительный прибор, чем мозолистая рука.
Отвагсон сделал еще несколько шагов, тыкая тростью сквозь траву в землю, остановился, явно найдя то, что искал, потом неожиданно схватил меня за руку и потащил сквозь кустарниковые заросли, отводя ветви в сторону столь ловко и уверенно, что становилось ясно: он проделывает это — продирается сквозь заросли — достаточно часто.