А мы с тобой, брат, из пехоты. «Из адов ад»
Шрифт:
Ездили по секторам совершенно свободно. В хождении была единая оккупационная марка. У нас были свои военторги, куда мог зайти только офицер. А у них — шопы, туда заходит кто хочет. Мы наменяем немецких наград на марки, и они нас на «Виллисе» везут в свои шопы. Мы, охрана, чувствовали себя вольготно. Гуляли с немками.
— Изнасилований было очень много в Берлине, как говорят на Западе?
— Вранье. Русский человек, тем более молодой, — чистоплотный. У него нет цинизма. За своими санитарками мы ухаживали, хотя у командира батальона была своя санитарка — ППЖ. Тому поколению было присуще целомудрие. Очень было интересно посмотреть на обнаженную женщину, но можно очень застыдиться. Никогда не забуду картину «Пышка»… Стыдливость была в нашем поколении. Был закон: режим строгой двухсторонней оккупации. Ни немцы не могли ничего противозаконного делать, ни мы. Были, конечно, всякие случаи, жить-то хочется. Но, например, желание пообщаться с девочками кончалось
— Немцы менялись с течением времени? Их мораль?
— Безусловно. Как было в начале войны, я уже говорил. А то, что я увидел в Берлине, — это было полное уважение к нам со стороны немцев. Лозунг «Если немец сдается — не убивай!» примирил, сгладил отношения между нами. Никаких диверсий, злопыхательств уже не было, и среди населения ненависти не было.
Войну я закончил старшим сержантом. Началась мирная жизнь. Для фронтовиков режим казармы — это необъяснимая система, когда строят и ведут на обед строем. Старшина говорит: «Запевай!», а никто не хочет. Доходят до столовки: «Кругом! В часть бегом! Стоп! Поворот направо! Запевай!» И опять никто не поет… Было принято решение как можно скорее избавиться от фронтовиков. Началась демобилизация. Первый эшелон — старики. Я попал во второй эшелон, из-за контузии. Я был уже не годен к строевой. Мне предложили учиться в пехотном училище, а я — нет. Я же всегда в актеры хотел!
Крутских Дмитрий Андреевич
Я родился 7 ноября 1920 года в крестьянской семье, проживавшей в Воронежской, ныне Липецкой, области. Мой отец, унтер-офицер царской армии, в Гражданскую командовал конной разведкой 14-й пехотной дивизии 1-й Конной армии. Однако его офицерское прошлое сильно сказалось как на его судьбе, так и на моей.
В тридцать первом году я закончил четыре класса. 3 мая, ночью, учительница Елизавета Владимировна Дмитриевская увела меня в детский дом. Перед этим она предупредила моего папу, что за ним приедут из НКВД. Отца арестовали и обвинили, как тогда говорили, в «ахвицерских» замашках. Впоследствии, через два года, его выпустили. Я же до 34-го года был в детдоме. В 34-м году началось расширение учебных заведений, и меня определили на учебу в фабрично-заводскую десятилетку. Через год я поступил в только что открывшийся коммунистический политпросвет-техникум, который находился прямо напротив нашей десятилетки. Там из нас готовили комиссаров. Меня приняли кандидатом в комсомол — крестьян не брали сразу в комсомол, а давали год стажа. В тридцать седьмом году в стране был брошен призыв: «Даешь 300 ООО летчиков стране!» Райком комсомола решил командировать несколько человек, в том числе и меня, в Ленинградское имени Ленинского комсомола летное училище. Там меня не приняли. Я попытался поступить в другое — нигде меня не берут. Везде мне отвечают: «У нас набор закончен». Как я сейчас понимаю, на моих документах стоял какой-то штампик, на который я внимания не обращал, но который говорил о моем происхождении. Ситуация была отчаянная: денег у меня не было, спал я на Марсовом поле, в Летнем саду в кладовке, которую случайно нашел. И вдруг в одном из училищ полковник, с которым я разговаривал, предложил мне прийти на следующий день к Михайловскому замку. Я пришел. Меня принял полковник Златогорский, и после разговора с ним я был зачислен в Военно-инженерное училище имени Жданова. Учили нас очень хорошо. В училище я был принят кандидатом в члены партии и был назначен временно исполняющим обязанности командира взвода.
Надо сказать, что 37-й — 39-й годы — это время гонений на офицерский корпус, когда происходило вопиющее уничтожение офицеров. В училище не было ни одного лейтенанта! Из нас, неучей, назначали командиров!
Окончил я училище. Прошло последнее торжественное заседание, а наутро было служебное совещание. Пришли. Сидел я во втором ряду. Выходит воентехник второго ранга и начинает рассказ о новом оружии. На столе президиума лежат два здоровых чехла. Говорил про то, какие у нас есть танки, самолеты, еще что-то. В конце говорит: «И еще вот у нас есть…» — и достает СВТ. Вот она такая-то, такая-то. Так повернул, так повернул и — в чехол. Потом из другого чехла достает ППД. Повертел, поговорил и обратно положил. На этом закончилось наше знакомство с новым оружием.
Присвоили нам звание «лейтенант», и меня направили командиром взвода инженерных войск на полуостров Рыбачий. Нас, кандидатов в члены партии, было всего 8 из 200 выпускников, и нас всех обещали послать на Дальний Восток. Это тогда было модно! Только что прошли Хасан и Халхин-Гол! Но эти семеро поехали без меня. Я был очень расстроен. Тогда я не понимал, что это из-за отца.
Пятого ноября мы сдали все имущество, и под видом выезда на учения нас в эшелоне повезли на юг. Вместо учений прибыли на станцию Кочкана, что под Беломорском. Откуда выдвинулись на лыжах к госгранице на Реболы. Прошли примерно 40 км. По ходу учились развертываться, организовывать разведку. Потом за нами пришли машины, погрузили и повезли в Реболы. Там мы ждали начала войны. Знакомились с пограничниками. Они у нас выступали, беседовали, рассказывали об особенностях театра военных действий. Мы же не знали ни финского оружия, ни финских мин, не видели финской одежды. Граница в моем понятии, да и многих других — это огромный деревянный забор под небеса. Многому научили меня «старики» из моего взвода: Андрей Хлущин, Павел Рачев, Мельников, Ремшу, Микконен. Им было по 40–45 лет. Они меня сынком называли.
Примерно за двое суток до наступления пришел приказ сформировать лыжный разведотряд. Для этого я отобрал 42 человека, умевших ходить на лыжах. В основном это были карелы, финны, вепсы, сибиряки-охотники. В должности командира этого отряда я отвоевал Финскую.
Да, так вот, когда в реальности в 6.00 30 ноября подошел я к границе в районе 661-го погранзнака, спрашиваю у пограничников, которые выводили нас на Хилики-1:
— Где же забор?
— Да нет тут ничего — вот тропа, и все.
Хилики первые взяли легко. Пошли дальше. Взяли вторые Хилики. Когда третьи Хилики брали, мы их окружили и разбили «вдребезину»! В этом бою в какой-то момент я стрелял с колена, стоя возле дерева. Разрывная пуля попала мне в шишак. Она меня так дернула, что я упал. Лежу и думаю: «Что такое?! Как же так — я лежу, а солдаты видят?!» Тогда же считалось, что командир должен быть только впереди: «Ура! В атаку!» и т. д.
С боями шли все дальше, и я скажу, что мы могли уйти в Кухмониеми (Kuhmo), но поступил приказ встать в оборону. Вот так мы попали в окружение. Дивизия попала в два котла: 337-й полк и наш 16-й отдельный саперный батальон — первое кольцо. Второе кольцо — два пехотных полка, артполк, танковый батальон, разведбат и штаб находились от нас в 9 километрах. Пятый погранполк закрыл разрывы между нами двумя блокгаузами. Правда, в процессе боев один из них был уничтожен финнами.
Мы выдвинулись. Нужно было создать фронт так, чтобы наши позиции не простреливались хотя бы из пулеметов. Я-то, лейтенант, не понимал этого, но комбат Куркин был очень опытный. Как он говорил: «Оттуда станкач и оттуда станкач, чтобы не простреливали». Раздвинули роты. Отрыли три ряда траншей. Перекрыли их лесом в три слоя. Землянки отрыли и в три наката перекрыли. Минные поля поставили, проволоку натянули. У нас были две установки зенитных счетверенных пулеметов. У финнов авиации не было — за всю войну над нами только три раза пролетали их самолеты. Эти счетверенные пулеметы мы поставили в траншею на открытых участках. Они косили пехоту на хер! После нескольких попыток финны по открытым участкам перестали ходить — старались по лесам. Мы наладили взаимодействие с 337-м полком майора Чурилова. В общем, оборону создали как надо! Поэтому нам и удалось выстоять. Плюс, конечно, взаимодействие с пограничниками, которые хорошо знали и местность, и финнов. Удачно к нам шла на выручку лыжная бригада полковника Долина. Они очень умно были использованы — держали дорогу. Вывозили раненых, подвозили снаряды. Правда, к нам уже никто не доходил. Питание и боеприпасы нам сбрасывали с самолетов. Только один раз к нам пробились четыре машины с продуктами и двумя полковыми пушками.
Бои были очень сложные и тяжелые. Лыж у пехоты не было. Войска шли только вдоль дорог. До середины января воевали мучительно! Всему мы учились в ходе боя. А учиться в ходе боя — это значит нести потери. Надо сказать, что опыт доставался большой кровью. Я практически заменил весь отряд. У меня из отряда остались Мурзич, Микконен, Ремшу, Хлучин, Пелех, Дикий, еще один парень, и все. Убитыми из первого отряда я потерял 18 человек.
Финских мин мы не знали — найдем что-нибудь и изучаем, пока кто-нибудь не подорвется или, может, пронесет. Финны использовали противопехотные английского производства, которые потом сами делали. Кроме этого, в заграждения вкладывали заряды. Минировали они и площади перед плотными проволочными заграждениями, кладя мины прямо в снег. Использовали растяжки. Плотность минирования была очень большая. Двери минировали в деревнях. Первое время наши разведчики подрывались. Но с января мы уже по-другому воевали. В конце января в нашем батальоне мы сформировали второй отряд. Стали чувствовать эти мины. Смотришь — ровный снег, а если присмотреться — заметны маленькие бугорочки. В бинокль посмотришь, разведчиков пошлешь — да, стоят мины.