А осень крадется, не поздно, не рано
Шрифт:
Да, время сочится, уходит в песок,
Иль снова несётся степною кобылой,
И даже его если стрелки застыли —
Мы знаем судьбою отпущенный срок.
И дышится тяжко, и всуе старанье,
От ветров шальных опустело пространство,
Так хочет покоя душа, постоянства,
Но трудно даётся Всевидящим знанье.
Не скоро, не рано сомкнутся пределы,
Закроют глаза нам любимые наши,
И кто-то весь в чёрном таинственно скажет,
Что
Что мудрость иным, то другим равнодушье,
Пастуший рожок к единенью взывает,
Но каждый из нас эту истину знает —
Спасаем мы в вечность не тело, а душу.
Из верхних границ нам сигнал посылают,
Что суть есть любовь, ну а прочее – дрязги,
Мы в жизни прошедшей так крепко завязли,
Что вспомнят о нас, хоть того не желают.
На выставке «Вермеер и музыка»
Череп, раковина, шлем и мандолина —
Атрибуты бренности живого,
Барышня в шелках у клавесина —
Для галантных сцен сюжет не новый.
Дельфтский сон, спокойная прохлада,
Отвернулся мир от спешки жизни,
Музыки блаженная отрада,
Память наша есть о прошлом тризна.
Что ж, Вермеер, ты не долго пожил,
Не завидна участь в сорок три,
Сколько рук, изящных лиц и ножек —
Вновь черты случайного сотри.
Сводня осторожно навевает
Сладкий сон, смычком водя по скрипке,
Дама кавалера обнимает
С мягкой и чарующей улыбкой.
Ну а он, бездельник и проказник,
Упиваясь собственным величьем,
Шепчет ей, что жизнь – весёлый праздник,
Всё ж не забывая о приличьях.
Сваха расторопная всё знает,
Где вина ещё полна заначка,
Вот хвостом закругленным виляет
Маленькая рыжая собачка.
Белые манжеты кавалера,
Розовая юбка музыкантши,
Книги, ноты, глобусы и сферы,
Местные домашние «таланты».
Мягкий жемчуг свет встречает утра,
Колдовское, чудное мгновенье,
И сияют блеском перламутра
Всемогущий живописи звенья.
Терброх, Стен, всевидящий Тербрюген,
Метцю, с кистью бережной как ласка,
И Вермеер – точка в этом круге,
Всей голландской живописи сказка.
Светит, словно золотые слитки,
Сотканная маревом картина,
И сияет в бархате накидки
Светлой арфой белый бок кувшина.
Атласы и шубки меховые,
Чёткие, в головках медных, стулья —
Строгие каноны вековые,
Словно пчёлы, мёд хранили в ульях.
Замерли глаза, застыли пальцы,
Не звучат изменчивые струны,
И в наряде, вышитом на пяльцах,
Пыль легла налётом сизым, грубым.
За рекой забвенья спрятал берег
Прошлой жизни тени – приведенья,
Но пьянит вино усталый череп,
Даже если спит воображенье.
Где монсьёры в кружеве богатом,
Сморщился лимон на синем блюдце,
Только где-то, в сумерках заката,
Отголоски смеха раздаются.
М. Гробману
Мне твои стихи не интересны,
Ты прости, но так заведено:
Где слова легки, там мыслям тесно,
Но тебе и это не дано.
Всё равно всему, и в уравненье
Суть не в том, друзья мы иль враги,
Стих же ежедневное сраженье
Памяти с беспамятством судьбы.
Не к лицу – к стыду листочек фигов,
Коли слог стремится к куражу.
Пусть тебя освистывает Пригов,
Я ж со скукой книжку отложу.
«Мы сверстники и проживали рядом дни…»
Ю.К.
Мы сверстники и проживали рядом дни,
Икон близки нам лики, запах краски,
Но радости земные и острастки
Нам в сущности по-разному видны.
Мой стих прозрачен, а кому-то скучен,
А твой – он жёсткой проволокой закручен,
В нём смертный час маячит жизни вслед,
А может быть ещё покруче, или нет?
Мне пенье птиц и днесь и ночью слышно,
Тебе же мир как будто в горло дышло.
Я – где порой и горько и отвязно,
Твой стих плетет тугие рифмы пряслом.
Не сравнивать хочу, а подтвердить —
Что на Руси поэтом можно разным быть,
Заметным или вовсе неизвестным,
Но главное всё ж – быть перед собою честным.
Раннее пробуждение
Когда под сизой пеленой
Ещё смыкает город очи
И над прогалиной лесной
Завис туман от хлада ночи,
И только в верхних этажах
Зажжётся робко лучик зрячий,
Но дремлют, ветви свесив в снах,
Берёзы в зелени прозрачной,
Я погружаюсь в тишину.