А П Чехов в воспоминаниях современников
Шрифт:
– Вы узнаете?
– спросила Надя, указывая на поднос.
Он сразу не понял.
– "Скучная история", - напомнила Надя.
Он улыбнулся и откинул прядь волос.
– Да, да...
Скоро в кабинет стали входить гости.
– А Сергей Николаевич только к двенадцати, - говорила Надя.
Разговор стал общим. /217/
Вдруг я спросила Антона Павловича:
– А вы еще не видали Чехова?
– Кого?
– удивился он.
– Чехова. Вы когда приехали?
– Я приехал вчера, - ответил он, - но я сам Чехов.
Я
– Лейкина, Лейкина!
– закричала я.
– Я знаю, что вы Чехов.
Все засмеялись, а Антон Павлович смеялся и смотрел, как я краснею до слез.
– Нет, я еще не видал Лейкина, - сказал он.
– Ведь вы про Лейкина? Наверно, про Лейкина? Не про кого другого?
Я тоже начала смеяться и вдруг испугалась, что не смогу остановиться и заплачу, и потихоньку вышла из комнаты.
Что это со мной? Как глупо! Это нервы из-за Надиных разговоров.
Когда я вернулась, Чехов встал и пошел мне навстречу. Мы поговорили стоя и как-то незаметно перешли в гостиную.
– Расскажите мне про ваших детей, - попросил Антон Павлович.
О, это я делала охотно!
– Да, дети...
– задумчиво сказал Чехов.
– Хороший народ. Хорошо иметь своих... иметь семью...
– Надо жениться.
– Надо жениться. Но я еще не свободен. Я не женат, но и у меня есть семья: мать, сестра, младший брат. У меня обязанности.
– А вы счастливы?
– спросил он вдруг.
Меня этот вопрос застал врасплох и испугал. Я остановилась, облокотившись спиной о рояль, а он остановился передо мной.
– Счастливы?
– настаивал он.
– Но что такое счастье?
– растерянно заговорила я.
– У меня хороший муж, хорошие дети. Любимая семья. Но разве любить - это значит быть счастливой? Я в постоянной тревоге, в бесконечных заботах. У меня нет покоя. Все силы своей души я отдала случайности. Разве от меня зависит, чтобы все были живы, здоровы? А в этом для меня теперь все, все! Я сама по себе постепенно перестаю существовать. Меня захватило и /218/ держит. Часто с болью, с горьким сожалением думается, что моя-то песенка уже спета... Не быть мне ни писательницей, ни... Да ничем не быть. Покоряться обстоятельствам, мириться, уничтожаться. Да, уничтожаться, чтобы своими порывами к жизни более широкой, более яркой не повредить семье. Я люблю ее. И скоро, очень скоро я покорюсь, уничтожусь. Это счастье?
– Это ненормальность устройства нашей семьи, - горячо заговорил Чехов.
– Это зависимость и подчиненность женщины. Это то, против чего необходимо восстать, бороться. Это пережиток... Я отлично понимаю все, что вы сказали, хотя вы и не договариваете. Знаете: опишите вашу жизнь. Напишите искренне и правдиво. Это нужно. Это необходимо. Вы можете это сделать так, что поможете не только себе, но и многим другим. Вы обязаны это сделать, как обязаны не только не уничтожаться, а уважать свою личность, дорожить своим достоинством. Вы молоды, вы талантливы... О нет. Семья не должна быть самоубийством для вас... Вы дадите ей много больше, чем
Он повернулся и стал ходить по комнате.
– Я сегодня нервна. Я, конечно, многое преувеличила...
– Если бы я женился, - задумчиво заговорил Чехов, - я бы предложил жене... Вообразите, я бы предложил ей не жить вместе. Чтобы не было ни халатов, ни этой российской распущенности... и возмутительной бесцеремонности.
В гостиную вошел Петя.
– Лидия Алексеевна! За вами прислали из дома.
– Что случилось?
– вздрогнув, вскрикнула я.
– Левушка, кажется, прихворнул. Анюта прибежала.
– Антон Павлович, голубчик... Я не вернусь туда прощаться. Вы объясните Наде. До свидания!
Я вся дрожала.
Он взял мою руку.
– Не надо так волноваться! Может быть, все пустяки. С детьми бывает... Успокойтесь, умоляю вас.
Он шел со мной вниз по лестнице.
– Завтра дайте мне знать, что с мальчиком. Я зайду к Надежде Алексеевне. Дома выпейте рюмку вина. /219/
Анюта спокойно стояла в передней.
– Что с Левой?
– Да барин меня за вами послал, чтобы вы домой.
– Что у Левы болит?
Анюта, девушка лет семнадцати, служила помощницей старухи-няни.
– Знаю только, он проснулся и стал просить пить. А не жаловался. Барин пришел...
Миша сам открыл мне дверь.
– Ничего, ничего, - смущенно заговорил он.
– Он уже опять спит, и, кажется, жару нет. Без тебя я встревожился. Без тебя я не знаю, что делать. Пил почему-то. Разве он ночью пьет? Про тебя спросил: где мама? Мама скоро придет? Видишь, мать, без тебя мы сироты.
Он пошел со мною в детскую. Лева спокойно спал. Никакого жара у него не было.
Миша крепко обнял меня, не отпуская.
– Ты моя благодетельная фея. При тебе я спокоен и знаю, что все в порядке.
Мне вспомнилось, как он за обедом разбросал по полу все оладьи, потому что, по его мнению, они не были достаточно мягкими и пухлыми: "Ими только в собак швырять".
– А ты представляешь себе, как ты меня испугал?..
– Ну, прости. Сердишься? Уж такая ты у меня строгая. Держишь меня в ежовых. А я все-таки без тебя жить не могу. Ну, прости. Ну, поговорим... Весь вечер без тебя...
А я уже знала теперь. В первый раз, без всякого сомнения, определенно, ясно, я знала, что люблю Антона Павловича. Люблю!
V
Была масленица. Одна из тех редких петербургских маслениц - без оттепели, без дождя и тумана, а мягкая, белая, ласковая.
Миша уехал на Кавказ, и у нас в доме было тихо, спокойно и мирно.
В пятницу у Лейкиных должны были собраться гости{219}, и меня тоже пригласили. Жили они на Петербургской, в собственном доме. /220/
Я сперва поехала в театр, кажется на итальянскую оперу, где у нас был абонемент. К Лейкиным попала довольно поздно. Меня встретила в передней Прасковья Никифоровна, нарядная, сияющая и, как всегда, чрезвычайно радушная.