А порою очень грустны
Шрифт:
Четыре года назад на первом курсе во время весеннего семестра Леонарду поставили официальный диагноз — маниакальная депрессия, но он не слишком задумывался о том, какое действие оказывает на него литий. Ему просто хотелось вернуться в нормальное состояние. Диагноз казался неким обстоятельством — вроде отсутствия денег или вроде его беспорядочного семейства, где все шло наперекосяк, — которое грозило помешать ему двигаться вперед, как раз когда он почувствовал, что удача наконец повернулась к нему лицом. Он принимал таблетки два раза в день, как прилежный студент. Он начал ходить на сеансы терапии, сперва в студенческую поликлинику, где был консультант по душевным расстройствам, а потом нашел Брайса Эллиса, который вошел в положение Леонарда и брал с него как с неимущего студента меньше денег. Следующие
Леонард вырос в доме, построенном в стиле «Искусства и ремесла»; прежнего хозяина дома убили в прихожей. С такой ужасной историей дом 133 по Линден-стрит безуспешно пытались продать четыре года, пока отец Леонарда, Фрэнк, не купил его за половину назначенной цены. Фрэнк Бэнкхед держал антикварную лавку в Ноб-Хилле, торговал гравюрами и эстампами, специализировался на британских литографиях. Даже в те времена дело шло из рук вон плохо, лавка была местом, где Фрэнк мог сидеть целыми днями, покуривая трубку и ожидая, когда можно будет начать пить. Фрэнк с детства внушал Леонарду, что Бэнкхеды — «старые портлендцы»; под этим он понимал семейства, приехавшие в Орегон, когда он еще был частью Северо-Западной территории. Особых подтверждений тому не было: ни Бэнкхед-стрит в центре города, ни хотя бы старой вывески или таблички с надписью «Бэнкхед», ни бюста какого-нибудь Бэнкхеда в Орегонском историческом обществе. Зато были твидовые костюмы-тройки Фрэнка, его старомодные манеры. Была его лавка, набитая вещами, которые никто не хотел покупать: литографиями, изображавшими не город на заре его существования или что-то способное заинтересовать местного жителя, а места вроде Бата, Корнуэлла или Глазго. Были охотничьи картины, сцены разгула в лондонских тавернах, наброски портретов карманных воришек, два знаменитых Хогарта, с которыми Фрэнк никак не мог расстаться, и куча барахла.
Лавка едва сводила концы с концами. Бэнкхеды как-то жили на стремительно тающие доходы от ценных бумаг, которые достались Фрэнку в наследство от деда. Порой ему удавалось ухватить на распродаже имущества какую-нибудь ценную гравюру, которую он впоследствии продавал с выгодой для себя (для этого ему иногда приходилось летать в Нью-Йорк). Но в целом дела Фрэнка шли вниз, в отличие от его притязаний на общественный статус; они-то и заставили его заинтересоваться этим домом.
Впервые он услышал о нем от клиента, жившего в том районе. Бывшего владельца, холостяка по имени Джозеф Вержницки, зарезали насмерть — едва он вошел в дверь — с такой жестокостью, что полиция назвала это преступлением «на личной почве». Никого не арестовали. История эта попала в газеты вместе с фотографиями забрызганных кровью стен и пола. Тем все могло бы и закончиться. Прошло время, и дом выставили на продажу. Рабочие отмыли и отремонтировали прихожую. Закон требовал, чтобы агенты по недвижимости сообщали любую информацию, способную повлиять на перепродажу, так что они не вправе были умалчивать о криминальной истории, связанной с домом. Узнав про убийство, потенциальные покупатели выясняли подробности (если не теряли интерес сразу) и, стоило им увидеть фотографии, отказывались от покупки.
Мать Леонарда не хотела и думать об этом. Она считала, что ей не вынести тягот переезда, тем более в дом, где водятся привидения. Рита большую часть времени проводила у себя в спальне — она листала журналы или смотрела «Шоу Майка Дугласа», держа на тумбочке стакан с «водой». Иногда она преображалась, затевала кипучую хозяйственную деятельность, украшая каждый уголок дома перед Рождеством, или готовила сложные обеды из шести блюд. Сколько помнил Леонард, мать всегда либо затворялась от людей, либо настойчиво пыталась произвести на них впечатление. Единственным знакомым ему человеком, не уступавшим Рите по непредсказуемости, был Фрэнк.
То была забавная игра: пытаться определить, от кого он унаследовал психическую неустойчивость. Было множество потенциальных источников: семейные древа обоих кланов — Бэнкхедов и Ричардсонов — сгибались под тяжестью неполноценных плодов. С обеих сторон имелись алкоголики. Сестра Риты, Рут, вела лихую жизнь по части секса
Дом соответствовал представлениям Фрэнка о себе. Этот дом был гораздо лучше и больше, чем те, которые Фрэнк мог бы себе позволить при других обстоятельствах: гостиная, тщательно отделанная деревянными панелями, камин, облицованный плиткой, и четыре спальни. Как-то раз, вернувшись из лавки пораньше, он повез Риту с Леонардом посмотреть дом. Когда они приехали, Рита отказалась выходить из машины. Тогда Фрэнк повел туда семилетнего Леонарда. Они обошли дом вместе с агентом, Фрэнк показал сыну, где будет его новая спальня на втором этаже, показал и задний двор, где тот сможет, если захочет, построить домик на дереве.
Они вернулись к машине, где их дожидалась Рита.
— Леонард хочет тебе кое-что сказать, — объявил Фрэнк.
— Что? — спросил Леонард.
— Не умничай. Сам прекрасно знаешь что.
— Мам, там нет никаких кровавых пятен, — сказал Леонард.
— А еще? — подтолкнул его Фрэнк.
— Весь пол совсем новенький. В прихожей. Там плитка новая.
Рита все так же прямо сидела в машине. Она была в солнечных очках, которые надевала всегда, когда выходила из дому, даже зимой. Наконец она основательно приложилась к своему стакану с «водой» — с ним она нигде не расставалась, в нем постоянно позвякивали кубики льда — и вышла из машины.
— Возьми меня за руку, — сказала она Леонарду.
Вдвоем, без Фрэнка, они поднялись по ступенькам на крыльцо и вошли в дом. Вместе осмотрели все комнаты.
— Что скажешь? — спросила Рита, когда они закончили.
— Хороший дом, кажется.
— Тебе не страшно было бы тут жить?
— Не знаю.
— А сестра твоя что?
— Она очень хочет сюда переехать. Папа ей рассказывал, как тут. Сказал, что она сама может выбрать себе ковер.
Прежде чем дать ответ, Рита потребовала, чтобы Фрэнк повел ее ужинать к Брайанту. Леонарду хотелось вернуться домой и поиграть в бейсбол, но они заставили его пойти с ними. У Брайанта Фрэнк с Ритой заказали мартини, довольно много. Вскоре они уже смеялись и целовались, издевались над Леонардом за то, что он не хочет есть заказанные устрицы. Рита внезапно решила, что убийство — вещь привлекательная. Оно придает дому «историю». В Европе люди привыкли жить в домах, где кого-то убили или отравили.
— Не знаю, чего ты так боишься там жить, — пожурила она Леонарда.
— Я не боюсь.
— В жизни не видела таких нервных. А ты? — спросила она Фрэнка.
— Никогда в жизни, — ответил Фрэнк.
— Я не нервничал, — сказал Леонард, начиная злиться. — Это ты нервничала. Мне все равно, где жить.
— Раз так, мы тебя с собой не возьмем, если не перестанешь так себя вести!
Они продолжали смеяться и пить, а Леонард вылетел из-за стола и принялся рассматривать музыкальный автомат, снова и снова нажимая на кнопки.
Спустя месяц семейство переехало в дом 133 по Линден-стрит, и Фрэнк с Ритой в придачу к новому дому приобрели новый повод для ругани.
Все это, как позже узнал Леонард от своих психотерапевтов, приравнивалось к морально жестокому обращению. Не то, что тебя заставили жить в доме, где было совершено убийство, но то, что превратили в посредника в делах родителей, которые постоянно спрашивали твое мнение, когда ты был еще слишком мал, чтобы его иметь; то, что заставили чувствовать некую ответственность за родительское счастье, а впоследствии — несчастье. Шли годы, менялись психотерапевты, и со временем Леонард научился приписывать едва ли не каждую черту своего характера психологической реакции на родительские скандалы: свою лень, стремление достичь как можно большего, тенденцию к уединению, желание обольщать, свою ипохондрию, чувство неуязвимости, отвращение к себе, самовлюбленность.