А порою очень грустны

Евгенидис Джеффри

— Привет, меня зовут Дарлин. Я наркоманка, алкоголичка и страдаю депрессией. Уже три недели тут — и знаете чё, мисс Нойманн? Готова выписаться, как только вы скажете.

Улыбалась она широко. В такие моменты ее верхняя губа закручивалась кверху, выталкивая блестящую полоску — розовую изнанку. Среди родных ее прозвали Тройная Губа. На сеансах Леонард немало времени проводил в ожидании улыбки Дарлин.

— Этот рассказ мне близок, потому что автор говорит, у нее депрессия вызвана низкой самооценкой, — начинала Дарлин. — А я с этим как раз сталкиваюсь ежедневно. Вот в последнее время я чё-то сама себе не нравлюсь — а все потому, какие у меня сейчас с моим парнем отношения. У нас были серьезные отношения, когда я в больницу попала. А тут — бац, и с тех пор от него ни слуху ни духу. Ни в часы посещений не приходит, ничё. Сегодня утром просыпаюсь и чувствую, прям жалко себя. Говорю: «Ты, Дарлин, вон какая толстая. Чё у тебя за внешность такая?

Вот он и не приходит». И тут начинаю думать про своего парня — и знаете чё? У него из рота воняет. Не, правда! Когда он ко мне подходит, я каждый раз должна нюхать, как у него из рота воняет. Чё мне они сдались, серьезные отношения с таким: ни зубы не чистит, ни гигиену не поддерживает. И тут понимаю: это ты так к себе относишься, Дарлин. Типа, такая никчемная, с любым пойдешь, кто ни возьмет.

Дарлин благотворно влияла на все отделение. Она часто сидела в общей комнате в уголке и напевала себе под нос.

— Что это ты распелась, Тройная Губа?

— Пою, чтоб не плакать. Ты бы тоже попробовал, а то чё так ходить, ныть?

— Это я ною?

— Да ты не то что ноешь, ты вообще как я не знаю кто! Тебе новый диагноз надо придумать. Синдром кислой мины — вот у тебя что.

Если верить ее рассказам на групповых сеансах, Дарлин бросила школу после десятого класса. С ней плохо обращался отчим, и в семнадцать лет она ушла из дому. Недолгое время она занималась проституцией в Ист-Провиденсе — однажды на собрании она удивительно откровенно говорила на эту тему и больше ни разу ее не касалась. К двадцати годам она пристрастилась к героину и алкоголю. Чтобы слезть с героина и алкоголя, ударилась в религию.

— Понимаете, наркота для меня была просто чтобы не так больно было. До того могла обдолбаться, что уже не понимала, где я. Ну, скоро все потеряла — работу, квартиру. До такой жизни дошла, что уже ни в какую. Потом к сестре переехала. Ну вот, а у моей сестры собака, звать Гровер. Помесь питбуля с кем-то. Иногда вечером приду к сестре в квартиру и Гровера гулять вывожу. Не важно — поздно, не поздно. А когда человек питбуля выгуливает, лучше его не трогать. Идешь по улице, а все такие: ой, блядь! Мы с Гровером обычно на это кладбище ходили, там у них трава еще. И вот как-то раз вечером мы обходим церковь сзади, а я пьяная, как обычно, и тут я смотрю на Гровера, а он на меня смотрит, как вдруг он бац — и говорит: «Чё ты с собой делаешь, Дарлин?» Богом клянусь! Ясно, это все у меня в голове было. Но все равно, истину сказал. Устами собаки! На другой день пошла к врачу, а врач меня послал в Санбим-хаус, а они меня раз — и кладут. Даже опомниться не дали, домой сперва сходить. Прямо в палату меня, от наркомании лечить и от алкоголизма. А вот потом, когда я просохла, тогда депрессия и навалилась. Прям как будто дожидалась, пока я слезу с герыча и с алкоголя, чтобы как следует взять и ебануть. Извиняюсь, мисс Нойман. Три месяца пролежала в Санбим-хаусе. Это два года назад было. И вот теперь опять здесь. В последнее время как-то тяжеловато было, финансовые проблемы, личные. Жизнь у меня лучше становится, только от этого не легче. Надо просто дальше работать по программе, в смысле от наркомании, и принимать лекарства, в смысле от болезни. И знаете, я одну вещь поняла в промежутке между наркотиками и депрессией. Депрессия гораздо хуже. Депрессия — это тебе не то что взял и слез. От депрессии не вылечишься. Депрессия — она как болячка, которая все не проходит и не проходит. В голове у тебя болячка. Надо просто осторожно, не трогать, где болит. Да только она там так навсегда и останется. У меня все. Спасибо за внимание. Мир вам.

То, что Дарлин верующая, Леонарда не удивляло. Так часто бывало с теми, у кого нет надежды. Однако Дарлин не производила впечатления слабой, доверчивой или глупой. Хотя она часто упоминала свою «Высшую Силу», а порой говорила «моя Высшая Сила, которую я решила называть Богом», видно было, что она — человек на удивление рациональный, умный, не любительница судить других. Когда Леонард выступал перед группой, разматывал длинные, запутанные петли бредятины, он часто взглядывал на Дарлин и видел: она слушает его и поддерживает, словно он вовсе не чушь несет, а если и так, то Дарлин понимает, зачем он так говорит — чтобы избавиться от этого и отыскать в себе что-то подлинное, существенное. Большинство пациентов с историей пагубной зависимости набрались религиозных идей из двенадцатишаговых программ. Венди Нойман в глазах Леонарда была настоящим секулярным гуманистом, но всегда придерживалась нейтральных суждений, что, разумеется, было правильно. Ясно было, что все пациенты отделения едва держатся. Говорить или делать что-то такое, что могло бы помешать чьему-то выздоровлению, было ни к чему. В этом смысле отделение сильно отличалось от внешнего мира, обладало моральным превосходством над ним.

Однако верить в Бога Леонард был не в состоянии. Иррациональная

природа религиозной веры представлялась ему очевидной еще до того, как он прочел Ницше и его предположения подтвердились. Единственными занятиями по истории религии, которые он посещал, был обзорный курс под названием «Введение в восточную религию», куда было трудно попасть. Леонард не помнил, почему он записался. Это было в осеннем семестре, предыдущей весной ему поставили диагноз, и дела у него двигались медленно. Он садился в задних рядах переполненной аудитории, прочитывал, как минимум, половину заданного, приходил на семинары, но никогда ничего не говорил. Больше всего из занятий ему запомнился этот парень, который обычно приходил в мешковатых заношенных костюмах и разбитых туфлях — вид, как у какого-нибудь пьяного проповедника или у Тома Уэйтса. Он ходил с черным, обрамленным металлическими полосками портфелем, в каком могли бы содержаться пятьдесят тысяч наличными, а на самом деле лежало издание «Упанишад» в мягкой обложке под редакцией Мирчи Элиаде и недоеденное печенье, завернутое в бумажную салфетку. В этом парне Леонарду нравилась та манера, в которой он ненавязчиво поправлял безграмотные мнения, высказывавшиеся на семинарах. В группе было полно сторонников сельхозкооперативов, вегетарианцев в рабочих комбинезонах и майках ручного крашения. Эти ребята склонны были считать, что западная религия в ответе за все плохое на свете, за насилие над землей, бойни и опыты на животных, тогда как восточная религия — экологически чистая и мирная. У Леонарда не было ни желания, ни сил дискутировать по этим вопросам, но ему нравилось, когда за это брался молодой Том Уэйтс. Например, когда они обсуждали понятие ахизмы, молодой Уэйтс обратил внимание на то, что в Нагорной проповеди говорится о чем-то похожем. Он произвел на Леонарда впечатление, отметив, что Шопенгауэр пытался заинтересовать западный мир ведантическими учениями еще в 1814 году, что две культуры смешиваются уже долгое время. Он снова и снова утверждал, что истина не является собственностью какой-то одной веры и что, если приглядеться, можно найти то общее, в чем все они сходятся.

В другой раз они отклонились от темы. Кто-то упомянул Ганди, вспомнил, как его вера в ненасилие вдохновила Мартина Лютера Кинга и в результате был принят Закон о гражданских правах. Выступавший подчеркивал, что Америка, так называемая христианская страна, стала более справедливой и демократичной благодаря индусу.

Тут заговорил молодой Уэйтс.

— На Ганди оказал влияние Толстой, — сказал он.

— Что?

— Свою философию ненасилия Ганди почерпнул у Толстого. Они переписывались.

— Э-э… но Толстой же вроде в девятнадцатом веке жил?

— Он умер в тысяча девятьсот двенадцатом году. [27] Ганди писал ему как своему кумиру. Он называл Толстого своим «великим учителем». Так что вы правы. Мартин Лютер Кинг перенял ненасилие у Ганди. А Ганди перенял его у Толстого, который взял его из христианства. Так что философия Ганди на самом деле ничем не отличается от христианского пацифизма.

— Ты хочешь сказать, что Ганди был христианин?

27

В действительности Л. Н. Толстой умер в 1910 году.

— По сути говоря, да.

— Но как же так? Христианские миссионеры постоянно пытались обратить Ганди. Но у них так ничего и не получилось. Он не мог принять такие вещи, как воскресение и непорочное зачатие.

— Это не христианство.

— Как не христианство?

— Это просто мифы, которыми обросли основные идеи.

— Но в христианстве полным-полно мифов. Вот почему буддизм гораздо лучше. Там тебя не заставляют ни во что верить. Даже в бога верить не обязательно.

Молодой Уэйтс постучал пальцами по своему портфелю, собираясь с ответом.

— Когда умирает далай-лама, его дух, согласно верованиям тибетских буддистов, перевоплощается в очередном младенце. Монахи объезжают все деревни, рассматривают всех новорожденных, чтобы понять, который из них он. Привозят с собой личные вещи умершего далай-ламы, трясут ими у младенцев над лицом. В зависимости от реакции младенцев они тайно — никому не могут поведать, как именно, — выбирают нового далай-ламу. Правда, странно, что подходящий младенец всегда рождается в Тибете, где монахи могут его найти, а не в Сан-Хосе, например? И то, что это всегда мальчик?

В тот момент Леонард, одержимый Ницше (и полусонный), не хотел ввязываться в спор по этому вопросу. Истина тут заключалась не в том, что все религии одинаково правильны, а в том, что все они одинаково бессмысленны. Когда семестр закончился, он забыл о молодом Уэйтсе. И не вспоминал о нем два года, пока не начал встречаться с Мадлен. Однажды, когда Леонард разглядывал пачку фотографий, лежавшую у Мадлен на столе, ему попалось довольно много снимков, на которых был молодой Уэйтс. Количество их прямо-таки пугало.