А у нас во дворе…
Шрифт:
— Вот как? — удивился председатель. — Почему ж не может, а?
Ариадна передразнила старого музыканта:
— «Извини, друг Рыжик, я наступил тебе на хвост!», «Будьте любезны, сударыня оса…». Как же он мог воевать? —
— А фашист бы его — тррр! — Витька Воробьёв сжал в руках воображаемый автомат и дал очередь.
Они все трое удивились, почему председатель долго молчит. Почему возле губ легли резкие складки. Сердится?
Но не сердито, а очень мягко сказал он:
— Глупые вы, глупые… неужели думаете, что хоть один советский солдат любит убивать? Ни один, поверьте мне. Враг вынудил нас взяться за оружие. Вы же знаете, не мы пришли в его страну, а он ворвался к нам, жёг, разрушал, расстреливал.
Василий Игнатьевич оглядел притихших ребят:
— А Глеб Сергеевич, друг мой Глеб, воевал, воевал бесстрашно и мужественно. Сам командующий вручал ему орден Славы… И все ордена, что вы видели в шкафу, — это его собственные награды.
Василий Игнатьевич присел на скамью, обеими руками опёрся на палку.
— Хотите, расскажу, как мы с ним познакомились?
— Хотим, хотим! — наперебой ответили ребята.
И услышали такой рассказ.
Глава 20. КАК ВОЕВАЛА МУЗЫКА
— Вот как дело было. Приехала в наш полк концертная бригада на грузовике. Пятеро было артистов. Среди них Глеб Сергеевич, совсем молодой скрипач (да мы все тогда были молодые). На опушке леса опустили борта машины, вот вам и эстрада, пели для нас, играли, плясали, очень мы радовались.
А когда заиграл скрипач, вдруг команда:
— Воздух! Всем рассредоточиться! Артистов — в укрытие!
Значит, летят вражеские самолёты. И началось… Грохот, огонь, рвутся бомбы, земля, можно сказать, дыбом встаёт… А когда улетели, наступила тишина, слышим, скрипка играет. Не из блиндажа, не из укрытия, из леса, что ли? Не поймём.
Сестричка Таня перевязывает мне ногу, осколком поранило, а я, хоть чертовски больно, всё головой верчу: да где ж скрипач?
И увидал: сидит наш музыкант на краю свежей воронки от бомбы. В её земляных стенах ещё кое-где обожжённые корни курятся, а он играет, тут свой концерт продолжает. Лицо, руки чёрные от дыма, от земли, на лбу кожа рассечена, и кровь ползёт в глаза. Сестричка перевязала и его.
В тот день артисты уехали от нас, а дня через четыре Глеб вернулся. Один. Исхудалый, оборванный, почерневший лицом. И совсем седой. Седой в двадцать лет. Так быстро седеют от горя, ребята…
Все его товарищи погибли в пути, под вражеским обстрелом. Глеб уцелел чудом. У колёс сгоревшей машины подобрал засыпанную землёй скрипку. С нею и пришёл к нашему командиру полка:
— Дайте оружие. Буду бить врага.
Стал, как мы, солдатом. Бил фашистов. У костра иной раз пела нам его скрипка. Ехала она вслед за нами в обозе. Когда разведчики брали
Скоро Глеб снова обратился к командиру. Задумал он одно дело… Командир доложил о его предложении командующему. А командующий сказал:
— Добро. Действуйте.
И вот по ночам стал выходить наш Глеб на «ничейную» полосу. Это значит — между нашими и немецкими окопами… Вы представьте только, ребята: вокруг чёрная тьма, враг — вот он, того гляди, чужая сигнальная ракета всё осветит и нащупает Глеба немецкий снайпер…
Микрофонов не было у нас. Установили рупор на палке. Перед ним Глеб и играл. Играл музыку Бетховена, Баха. Всех не помню. А потом обращался к немецким солдатам: вы, мол, в злой гитлеровской солдатчине забыли о славе своей страны, о её великих музыкантах и поэтах.
— А мы помним, — говорил он. — И музыку вашу и ваши книги. Фашисты жгут их на кострах, а мы бережём для ваших и наших детей. Общие у человечества дети, общая о них должна быть и забота… Не верьте гитлеровской болтовне, будто мы убиваем пленных.
Это, ребята, были не просто концерты, а боевое опасное дело. И многие немецкие солдаты, что сдавались в плен, вспоминали, как слушали по ночам нашего Глеба…
Так воевала и побеждала знакомая вам «скрипочка». — Председатель улыбнулся. — Да, та самая, на которую села «сударыня оса»… Так что, братцы, вносите поскорей Глеба Сергеевича в свой ветеранский список…
Тут услышали они смех Ариадниной бабушки. Она возвращалась из магазина, нагруженная сумками.
— Вы что же это повисли на человеке, дайте ему отдохнуть, — сказала она. Но Василий Игнатьевич привлёк к себе всех троих ребят:
— С ними я не устаю.
— Бабушка! Смотри, какое мы важное человеческое дело сделали, — похвасталась Ариадна, употребив любимое бабушкино слово. — Мы всех ветеранов в список записали, Василию Игнатьевичу помогли.
— Прекрасно, — одобрила бабушка, — а меня интересует, кто же будет другие важные человеческие дела делать — через скакалку скакать, снежками кидаться, по двору носиться?
— Тоже мы! — весело ответили Ариадна и Родион. А Витя Воробьёв солидно прибавил:
— За этим дело не станет. — Он взял из рук бабушки тяжёлую сумку, Родион взял другую, поменьше, Ариадне же досталась самая маленькая, которую бабушка называла непонятно: редикюль.
Что ли, она в ней раньше редьку носила: редьки куль? Оказалось, в нём — редикюле — лежали ключи от квартиры. Пока бабушка их вытаскивала, Родион, как всегда, приподнял Ариадну к звонку, но она вывернулась из его рук.
Встала на цыпочки.
Потянулась.
И — позвонила.
Потому что, оказывается, она уже подросла.
Глава 21. СОЛНЕЧНЫЕ ИСКРЫ
Весенний, весенний, весенний день…
Воздух звенит капелью. От талых брызг летят солнечные искры. Шумные ручьи бегут вдоль тротуаров. Они рушатся вниз, в сточные решётки; падая, струи сворачиваются хрустальными жгутами, и на стенах домов играют отсветы.
Где-то открыли и моют окна, на них вспыхивают ослепительные зайчики, их солнечные сигналы подхватывают стёкла машин.