А жизнь идет...
Шрифт:
Она встала и отряхнула юбки, она наговорилась всласть и больше не чувствовала подавленности. Может быть, в этом не было никакой необходимости, но когда они под конец опять заговорили о любви, она снова стала утверждать, что никогда не была влюблена в него. Нет, право же, если на то пошло, то она предпочитает своего мужа. Но изредка поговорить о пустяках — не правда ли? — не так плохо, особенно когда из тебя всё равно ничего не вышло, а потом опять оставаться одной и сидеть дома на стуле...
Каждый пошёл своей дорогой.
Аптекарь
Всё возможно.
У стройки он встретил свою жену. Их невозможно было отвлечь от этой стройки, они ходили туда и в одиночку и вместе, утром и вечером, постоянно, изо дня в день следили за тем, что уже сделано и что ещё осталось сделать. Ведь у них была мебель из Бергена, которую нужно было внести в этот дом, было несколько ящиков, которые нужно было распаковать.
— Ты идёшь сюда? — спросила она.
— А ты? Разве тебе не надо домой готовить обед?
— У нас на обед ветчина. Который сейчас час?
— Этого я тебе не скажу больше. Ты можешь повесить на себя свои собственные часы.
— Не имею средств носить их! — Она вытащила часы из кармана его жилетки. — Ещё много времени! А ты, верно, катался на лодке и грёб?
— Нет, — отвечал он. — Я встретил фру Гаген и поболтал с ней немного.
— Подумай, Конрад, если бы я умела играть, как она!
— Этого бы я не хотел. Потому что тогда ты не была бы такой, какой я люблю тебя.
Сколько нежности и любви между ними! Они поговорили о том, что почтмейстер требует, чтобы гостиная и спальня во всяком случае были оклеены обоями, и что надо как-нибудь пойти с ним в сегельфосскую лавочку и выбрать там обои. Они, как молодожёны, говорили о том, как нарядна будет крошечная столовая благодаря серебру на двенадцать персон. И боже мой! фру вернулась даже к тому, о чём они говорили уже раньше: к красному кабинету. По её мнению, будет лучше, если он часть приёмной отгородит себе под контору.
— Но зачем же тогда кабинет?
— Это правда. Но это будет так красиво!
Странная манера рассуждать, и неожиданная со стороны такой разумной женщины.
— Вон идёт На-все-руки! — сказала она.
Август поклонился и тотчас выразил своё удовлетворение по поводу стройки: так приятно видеть, как быстро подвигается дело вперёд!
— Я всегда спасаюсь сюда, когда рабочие мои упрямятся и не слушаются, — сказал он.
— Вы с ними не справляетесь?
— Случается. Они знают, что теперь могут делать, что хотят, они нарочно растягивают работу.
— Но разве они не хорошо работали здесь?
— Нет, хорошо. В особенности вначале. И теперь они опять поговаривают о том, что хотели бы спуститься сюда.
— Сюда? Но что ж они будут тут делать?
—
Они все трое стали смеяться над забывчивостью аптекаря, и фру спросила его, куда он думает складывать дрова, где будет сушить бельё, хранить продукты...
— В твоём красном кабинете, — шепнул он ей.
Август: — Да, нужно в некоторых местах подвести фундамент под сарай, — фру права. Но консулу необходимо поставить загородки сейчас же, дело спешное. Рабочие понадобятся мне ещё в течение нескольких дней, аптекарь.
— Конечно. Во всяком случае, они не должны спускаться сюда, прежде чем не кончат у вас.
— Хорошо, — согласился Август.
У мыса загудел пароход, шедший к югу. Аптекарь поглядел на часы и сказал:
— Ну, тебе пора, Лидия.
— Нет, тебе пора, — ответила она, — мне нужно крошечку поговорить с На-все-руки. Я сейчас приду.
И во всём-то Август должен был принимать участие! Вот жена аптекаря отвела его совсем в сторону, таинственно заговорила с ним, призналась ему в чём-то, чуть ли не опустив глаза при этом, что не очень-то ей было свойственно.
Что же подумает о ней На-все-руки, что скажет он, когда узнает то, о чём она собирается ему рассказать?
Так она начала.
Август глядел на неё и ждал.
— Ты вот глядишь на меня, — сказала она, — но ведь ещё ничего не заметно по мне сейчас?
Эти слова навели сообразительного Августа на мысль, он улыбнулся и сказал с хитрым видом:
— Пожалуй, уж могло бы стать заметным!
Чертовски ловкий человек! Как он галантен! Никакого удивления, никаких намёков на её возраст, или что это мало вероятно. «Пожалуй, уж могло бы стать заметным», — сказал он.
— Ну, что ты об этом думаешь? Ты должен мне сказать.
— Что я думаю? Что это единственное правильное, что вы оба могли сделать. И если вы не побрезгуете и выслушаете меня, то я скажу, что это — великое благословение со стороны творца. Я такого мнения.
— Ну, а теперь мне всё же стыдно немного перед людьми.
— Очень нужно! Чего ж тут стыдиться? Как вы можете говорить так безнравственно о человеческом плоде и произрастании?
О, до чего он радовал её и был приятным поверенным в счастливом беспокойстве! Он был незаменимый человек, к которому можно было и в нужде обратиться, и поделиться радостью, которая в кои-то веки приходила.
— Я непременно хотела тебе сказать об этом, На-все-руки, потому что ты всегда был так добр.
Август был благодарен ей за эти слова и в свою очередь захотел сказать ей приятное.
— Да, да, фру Хольм, помяните моё слово: раз уж вы начали, будьте уверены, что вы ещё много раз придёте ко мне, чтобы сообщить такую новость.
Она засмеялась, растрогалась до слёз и отвергла такое предположение, как совершенно невероятное. Так, значит, он находит, что ей нечего стыдиться людей и можно выходить.