А жизнь идет...
Шрифт:
— Так. Но гармонист ведь остался, и он видел, какой я имел успех: многие встали и аплодировали.
— А мне-то! — воскликнул Хольм. — В зале не было ни одной пары сухих глаз, меня не пускали. Но ты ведь никого не замечаешь, кроме себя.
Вендту, наконец, надоело.
— Ну, теперь довольно, пусть публика рассудит нас. Я хотел пощадить тебя, но нет, — теперь ступай и встреть свою судьбу.
— Теперь? — фыркнул Хольм. — Сейчас поёт Гина, а после неё конец.
— Как — конец? Почему? — Вендт вынул из кармана фрака маленькую
— Я и не сомневался. У меня тоже было кое-что. Вендт. Очень хорошо, давай обсудим.
— Нет, и обсуждать нечего.
Хольм был раздавлен, он отказался от своего выступления.
Это растрогало Вендта.
— Да и вообще вечер ещё не кончен, и я намереваюсь помочь тебе. Мы с тобой вместе выступим и споём хором.
— Споём хором?
— Да, наперегонки.
Как раз в это время в зале раздались аплодисменты. После жалобы невесты моряка вошёл Карел, и Вендт налил ему вина.
— Ты вполне заслужил, Карел. Но где же фру Гаген? Мы все заслуживаем поощрения, — сказал он и выпил.
Теперь Гина начала свой призыв стада. Мелодия понеслась к самому небу. Потом и Гина вернулась. Вендт сказал:
— Пойди сюда, Гина, ты тоже заслужила. Теперь мы выступим, мы, Хольм! — Он был сильно возбуждён, он намеревался пройти сквозь огонь и воду. — Идём?
— Может быть, ты хочешь пойти один? — спросил Хольм.
— Нет, мы споём хором.
Он не заметил, что зала была пуста, что только немногие стояли ещё в дверях, он весь был поглощён своим желанием, и по дороге перелистывал книгу, перелистал её всю до конца и начал с начала.
— Садись! — сказал он Хольму. Они оба сели за стол.
— Я ничего не нахожу, — сказал Вендт. — Текстом нам послужит алфавит.
— Что за чёрт! — послышалось со стороны Хольма. — Как это алфавит?
Вендт тотчас же запел, остановить его не было никакой возможности: он ни на что не обращал внимания. Это было такое сногсшибательное пение, что сравнить его вообще нельзя было ни с чем. Хольм последовал его примеру и издал тоже несколько воплей, но, впрочем, он тотчас же отстал от друга, и кроме того, он не был так неприлично глух к музыке.
Среди тех, кто остановился у выхода, был и священник.
— Они пьяны, — сказал он. Но он не спасся бегством по этой причине, наоборот, сел.
Без сомнения, они были пьяны. И словно они не знали алфавит наизусть! Они пели по книге, которую положили между собой на стол. Что это было за зрелище!
У выхода засмеялись, стали смеяться всё громче и громче над этими двумя обезьянами. Священник смеялся вместе со всеми. Что же ещё оставалось делать? Текст отличался от обычной лирики: это был только алфавит, и то, что они вообще смогли придумать — нечто вроде мелодии к этому, — говорило о том же ужасающем бесстыдстве, которое породил джаз-банд. Но здесь, по крайней мере, не было ничего искусственного: они ничему не подражали, они творили тут же, на месте, увлекаемые ломающимся голосом Вендта. Это не была игра, это делалось серьёзно и непосредственно. Оба они были пьяны и всё более и более забывали, где они находятся.
Дойдя до буквы П, Вендт растрогался, и аптекарь, следуя за ним, казался тоже охваченным глубоким чувством. Смех возле выхода усилился, люди корчились от смеха. Певцы старались вовсю, у обоих у них было по свободной руке, которой они размахивали в особенно нежных и жалобных местах. Они пропели конец алфавита, как будто это было что-то тающее и сладкое, и слезы посыпались у них из глаз.
Священник тоже заплакал, причём все его лицо покрылось бесчисленными морщинками; но он плакал от смеха.
Когда они пропели всё до конца, Вендт сунул книжку обратно в карман, встал и по волнообразной линии направился к выходу. Аптекарь поглядел ему вслед; верно, он смутно сознавал, что у выхода собралось много народа, он решил спасти, что ещё можно было спасти, — нацелился на дверь и двинулся прямо на неё.
После их ухода сразу стало пусто. На месте действия остался только стол и два стула. Но все ещё кто-то смеялся и объяснял кому-то другому, почему он смеётся.
— Сумасшедшие! — говорили они.
— Да, — отвечал священник Оле Ландсен на это. — Но заставляя смеяться своего ближнего, мы вовсе уж не так дурно поступаем с ним!
XXII
Аптекарь Хольм, кроме удовольствия, получил и ещё кое-что за вечер. На следующий же день он сходил к Гине из Рутена и передал ей за участие вполне заслуженные пятьдесят кроя. Но он сделал ошибку, не скрыв этого от вдовы Солмунда, чем возбудил её зависть, и это в свою очередь повлекло за собой много неприятностей.
— Я думала, что всё это моё, — говорила вдова Солмунда, — у меня в семье столько нуждающихся!
— Будь довольна тем, что получаешь, — ответил аптекарь. — Вот, бери, — триста пятьдесят!
Но вдова Солмунда была недовольна, она не могла успокоиться, что ей пришлось поделиться с кем-то. Она рассказала об этом всем соседям и в один прекрасный день пошла к Гине в Рутен и потребовала у неё деньги.
Но Гина не собиралась отдавать ей эти деньги. К тому же Карел взял эту бумажку в пятьдесят крон и отнёс её в банк, в счёт долга.
— Как?! Вот это здорово! Платить моими деньгами долги! — всполошилась вдова.
— Какие же это твои деньги? Нам дал их аптекарь.
— Так. Он, значит, раздаёт чужие средства! Можешь ему кланяться и передать, что за это наказывают!
— Нет, нет, он не из таких людей, которые отдают чужие деньги.
— Вероятно, он дал их тебе, потому что ты угождаешь ему, — высказала своё предположение вдова.
— Свинья! — возразила Гина. — Сейчас же уходи из моего дома!
Они вышли на двор, но продолжали ссориться.