А жизнь продолжается

Большой лавкой Йенсена в Сегельфоссе заправляет уже третье по счету поколение. Открыл мелочную торговлю Пер Йенсен, по прозванью Пер Лавочник, впоследствии место его заступил сын Теодор, Теодор Лавочник, который развернул дело во всю ширь и приобрел в городке репутацию человека передового и поистине незаменимого. Не так уж и давно это было, люди хорошо его помнят, он же сверстник сыну старого лейтенанта, но тот только и бредил что музыкой и так никем и не стал.

А вот Теодор — стал, можно было бы составить длинный перечень всего того, чем он стал: председатель местной управы, крупный налогоплательщик, купец невиданного доселе размаха, одно время он даже держал торгового агента для поездок по северу Норвегии,

а в лавке — трех приказчиков и конторщика для ведения книг. Предприимчивости Теодору Лавочнику было не занимать, равно как и честолюбия, он наживал все больше и больше денег, ему принадлежали рыбачья шхуна и два кошельковых невода для сельдяного промысла с баркасами и снастью; между прочим, с годами он совсем помягчел и по-отечески помогал неимущим, чем и заслужил всеобщее расположение. В голодную пору, когда земля не родила, а море не кормило, многие шли к Теодору Лавочнику, и он не давал им положить зубы на полку, еще чего не хватало! Само собой, просители не забывали превозносить его до небес, а еще лучше, если они безмолвно покачивали головами, подавленные его величием и могуществом. «Один-единственный пуд муки, и все? — спрашивал он, бывало. — И сколько же ты с семьей на этом продержишься?» Когда же бедняга отвечал, что не смеет и заикаться о большем, Теодор поворачивался к своему приказчику и говорил: «Отпусти-ка ему два пуда!» Распорядится, а самого так и распирает от самодовольства, ну да ведь и поступил он по-божески.

Он возмечтал было о дочери хозяина мельницы Хольменгро, но тут он не преуспел. Нет, тут тщеславие завело его слишком далеко. А поскольку он взял к себе на службу конторщика единственно, чтобы блеснуть перед барышней Хольменгро, то теперь он его уволил. Но это еще не все: привыкши поступать рассудительно и обдуманно, Теодор и здесь подошел к делу со всей серьезностью и посватался к молоденькой дочери звонаря, которая и не подумала им гнушаться. Удивительно ясная голова была у этого Теодора, как бы он там ни заносился и ни чудил, он заполучил преотличную жену, красивую, горячую, что твоя кобылка, а было ей никак не больше семнадцати.

Ну и глупой же оказалась барышня с сегельфосской мельницы! Уже тогда дела ее отца всерьез пошатнулись, что бы ей взять и выйти за Теодора Лавочника, жила б за ним как за каменной стеной, припеваючи. Не иначе, ее одолели гордыня и спесь, ведь она оттолкнула от себя свое счастье. Да и после ей не больно-то повезло, кончилось тем, что она уехала в Тромсё и пошла в экономки.

Вот какая незавидная участь постигла отца и дочь Хольменгро с сегельфосской мельницы.

Ну а что же с Сегельфосским имением и усадьбой? Старый лейтенант жил барином, в свое время он мог позволить себе выстроить в Сегельфоссе церковь и оплатить запрестольный образ, и резных апостолов для алтаря, и серебряную купель, и чего он себе только не позволял. У него было не менее двадцати семи арендаторов, а собственные земли простирались вплоть до соседнего округа. Богатство, каких свет не видал. Он женился на знатной даме из Ганновера, что в Германии, доподлинной дворянке, и жили они в большом белом доме с колоннами, настоящем дворце, который был издалека виден с моря проплывающим пароходам. Старый лейтенант слыл человеком справедливым и гордым, кристальной честности. Когда бумага за подписью не вызывала сомнений, люди говорили: «Все равно как если бы подписал Виллац Хольмсен!» Слово его считалось нерушимо как клятва, а кивок подчиненным был истинным благословением.

Но какая от всего этого польза, никакой, владельцы Сегельфосской усадьбы были обречены. Судьба третьего поколения. Хольмсены привыкли жить на широкую ногу, при том что не имели никаких доходов, у них уходило невесть сколько денег на многочисленную прислугу, благотворительность, путешествия, торжественные приемы, то в честь Карла XV, пожелавшего обозреть свои северные владения, то в честь губернатора или же членов тинга. А тут еще прибавились и расходы на содержание сына, который по-барски жил за границей и получал дорогостоящее музыкальное образование в тамошних школах. Это неминуемо должно было плохо кончиться, старый лейтенант и его супруга умерли, вовремя самоустранились, ну а сыну, молодому Виллацу Хольмсену, ничего не осталось, как распродать все до последнего. Это было до того еще, как Сегельфосс сделался городом и земля и дома не представляли особой ценности. Вот тут-то Теодору Лавочнику и выпал случай. Когда молодой

Виллац обращал имущество в деньги, у Теодора разгорелись глаза на дом с колоннами, на сей дворец, королевскую резиденцию, и он потешил-таки свое тщеславие. Стал владельцем всего этого великолепия.

Времена на севере были глухие, паршивые: скудные ловы, тяжелая спячка, застой, за пуд отборной вяленой трески давали не больше шестидесяти шиллингов. Тот, кто успел сколотить себе состояние, конечно же, мог купить и дворец, и имение, и земельные участки вдоль всего побережья. Но только и Теодор Лавочник был не настолько богат, чтоб с легкостью решиться на такую покупку, он выложил деньги не без душевных терзаний. О рассрочке не могло быть и речи, молодой Виллац прожился в пух. Он стольким задолжал дома и за границей, что и подумать страшно, пришлось ему зафрахтовать пароход, чтобы вывезти из сегельфосского дворца дорогостоящие произведения искусства и всевозможную мебель и продать с молотка на юге страны. Тяжкая доля и превратность судьбы.

Ну и куда Теодору Лавочнику с женою целый дворец? У них только и было обстановки что стол со стульями да кровати, а во дворце — две большие залы и двадцать с лишним комнат, а комнаты оклеены какие синими обоями, какие красными, а в залах, в одной обои, тисненные золотыми цветами, в другой стены обиты шелком. А присесть негде, ни единого стула. Ставши председателем городской управы, Теодор отвел одну из этих сказочных зал под собрания, чтобы окончательно сразить своих земляков.

У них родилась дочка, и мать не могла на нее нарадоваться. Отец, заблаговременно выписавший из Тронхейма фейерверки, в ход их, однако же, не пустил. Прошло с год, и у них снова родилась дочка, еще одно благословенное создание. Мать была куда как довольна, отец — не совсем, ибо его заботила практическая сторона дела. Поэтому фейерверки пущены не были. Но когда отцу перевалило за сорок, а мать, та была вдвое моложе, она произвела на свет сына, уже к обоюдной их радости; при рождении мальчик был в пять кило весом, волосатый, с сильной хваткой маленьких пальцев, настоящий крепыш. Вечером отец решил было сжечь припрятанные до случая фейерверки, но огонь их не брал. Теодор пробовал так и этак, подкладывал горящие уголья, чиркал спичками — фейерверки не зажигались. Ну что ж, не иначе как отсырел порох.

Мальчугана крестили Гордоном Тидеманном, мать, грамотная дочь звонаря, выискала это имя в какой-то книге. Имя как имя, ничего не скажешь, мальчуган мало того что не умер, он еще и рос себе, и ел-пил на славу, вот только по прошествии некоторого времени глаза у него стали карие. Как так карие? А вот так. Голубоглазые родители и не думали жаловаться, они, надо полагать, усматривали в этом что-то редкостное, потому как охотно выставляли мальчика напоказ. «Вы только поглядите, какие у него глаза!» Карие, слегка навыкате — чего ж тут скрывать?

Но однажды у отца зародилось страшное подозрение.

Будь он помоложе и погорячее, он наверняка притянул бы жену к ответу. Но кровь его уже поостыла. Ворочая изо дня в день торговыми и прочими делами, а кроме того, уставши оттого, что жена рожает ему благословенных девочек, коим никогда не заступить его места, Теодор Лавочник призвал себе на помощь всю свою рассудительность. Два-три раза случилось ему стукнуть кулаком по столу, для острастки, а еще он нет-нет да и подглядывал за женой, когда кто-нибудь из работников пособлял ей забить теленка или же коптить лососину, но дальше этого не заходил. И даже не уволил смазливого молодого цыгана, который работал у него на пристани, а еще очень ловко управлялся с лососевой сетью.

Практический он был человек, этот Теодор Лавочник, иным мог дать десять очков вперед, он по праву занимал свое высокое положение, у таких на могиле кладут огромную чугунную плиту, сплошь покрытую письменами, одним словом, порядочный малый, пусть и не с самыми твердыми моральными принципами. Фейерверки не зажглись, нет, и он не запустил ракеты к звездам. Но стоило ли из-за этого увольнять цыгана и лишаться хорошего работника? Кто еще так умел промышлять лосося и, возвращаясь домой весь в волдырях от медуз, обеспечивал Теодору негаданную, чистую прибыль? А кто, день ли, ночь ли, выходил в море на экспедиторской лодке, когда на рейде останавливались пароходы с большим грузом товаров? К тому же Отто не без роду и племени, а из известного на весь Нурланн семейства Александер, ну да, те самые венгерские цыгане с лодки, которая им служила плавучим домом.