А зори здесь тихие… В списках не значился (сборник)
Шрифт:
Человек, который пел сейчас эту песню, был счастлив. Был очень счастлив. Именно это открытие тупой болью стиснуло сердце Плужникова. Война все выворачивала наизнанку, даже их первую любовь.
Он осторожно влез в каземат и привалился к стене, прижимая к себе автомат, чтобы не брякнуть им, не спугнуть песню. Слушал, сдерживая тяжелый хрип отравленной
Все-таки он звякнул автоматом, и она сразу замолчала. Он шагнул к столу, и Мирра нежно потянулась к нему, потянулась вся – доверчиво, тепло и наивно.
– Сейчас я тебя покормлю. – Она прошла в темноту, к стеллажам. – Знаешь, эти противные крысы съели все сухари. Осталось совсем немножечко.
– Откуда ты знаешь эту песню?
– Меня научил дядя Рувим: его к Первому мая премировали патефоном с пластинками. Он – замечательный скрипач… – Она засмеялась. – Зачем же я тебе рассказываю? Ты же знаешь дядю Рувима.
– Знаю?
– Конечно, знаешь. – Мирра притащила еду и теперь накрывала на стол. Это был целый ритуал, которым она дорожила. – Если бы не он, мы бы никогда не узнали друг друга. Никогда, представляешь, какой ужас? Боже мой, отчего иногда зависит счастье… Если бы не музыка, которая так тебе понравилась тогда…
– Если бы я тогда не захотел есть! – усмехнулся он.
– Или если бы вдруг сел на другой поезд.
– А я и сел на другой поезд, – сказал Плужников, помолчав и припомнив то бесконечно далекое, что было где-то в начале его пути к этому полутемному каземату. – А знаешь, почему я сел на другой поезд?
– Почему? – Она уселась напротив, уперев подбородок в ладони и приготовившись слушать.
– Я был влюблен. Целых тридцать шесть часов.
И он рассказал ей о Вале и о своих белых снах, когда так мучительно хотелось пить. Мирра выслушала его рассказ и вздохнула.
– Должно быть, эта Валя – очень хорошая девушка.
– Почему ты так решила?
– Потому что она была в тебя влюблена, – сказала Мирра, полагая, что этой характеристики вполне достаточно. – А чем же я тебя буду кормить завтра? Когда в доме нет мака – это еще не голод. Голод, когда нет хлеба.
– Хлеба? – Плужников достал вычерченную старшиной схему. – Ты не помнишь, где была пекарня?
– Пекарня – за Мухавцом. А вот здесь был продсклад и столовая. – Мирра показала на кольцевые казармы, что шли по берегу Мухавца. – Я ходила туда с тетей Христей.
– Вот где он брал еду… – задумчиво сказал Плужников.
– Кто?
Плужников думал о Волкове, которого встретил как раз там, где Мирра указала склад и столовую. Но он не стал говорить о нем, а объяснил по-другому:
– Я о сержанте вспомнил. О Небогатове.
И Мирра не стала расспрашивать.
Жизнь состояла из маленьких радостей: как-то еще при жизни тети Христи Плужников нашел пилотку, в отворот которой была воткнута иголка с длинной черной ниткой, и женщины целый день радовались тогда этой нитке. С той поры он тащил в каземат все, что удавалось найти: расческу и пуговицы, кусок шпагата и мятый котелок. Ему нравилось искать и находить эти полезные мелочи, и задача найти хлеб даже обрадовала его.
Однако в ближайшие дни он не мог заняться этими
– Никакого хлеба, – категорически заявила Мирра, узнав, что немцы после короткого затишья снова начали усиленно прочесывать развалины. – Обойдемся.
– Придется обойтись, – сказал Плужников. – Но поглядеть я все-таки вылезу: интересно, что это они так заметались.
– Обещай, что будешь осторожен.
– Обещаю.
– Нет, ты поклянись! – сердито сказала она. – Скажи: чтоб я так жива была.
– Ну, клянусь.
– Нет, ты скажи!
– Чтоб ты так жива была, – послушно сказал он, поцеловал ее и, взяв автомат, выбрался наверх.
В этот день немцев заметно лихорадило. Отряды их маршировали по дорогам, повсюду виднелись патрули, а возле Тереспольских ворот их собралось особенно много. Плужников и в самом деле никуда не мог двинуться от своей дыры, хотел было возвращаться, но в последний момент решил пробраться в костел. Если бы это ему удалось, он мог бы залезть повыше и оттуда наверняка разглядел бы, что затевает противник.
Полз он долго и осторожно, терпеливо отлеживаясь в воронках. Полз, как не ползал уже давно, скользил по земле, обдирая локти и колени, царапая щеки о кирпичные обломки. Где-то совсем рядом бродили немцы, он слышал их голоса, стук их сапог и лязг оружия. Он только чуть приподнимал голову, чтобы оглядеться и не потерять направления, и, даже добравшись до костела, не вбежал в него, а вполз и замер, забившись в ближайшую нишу.
Тяжелый смрад от неубранных трупов слоился в костеле. Зажав нос и с трудом удерживая судорожные спазмы, Плужников огляделся. Глаза его уже привыкли к сумраку – они вообще теперь легче привыкали к полутьме, чем к свету, – и он разглядел разбитый станковый пулемет у входа и семь трупов вокруг: почти все они были с зелеными петличками пограничников на гимнастерках. Видно, держались ребята до последнего патрона, потому что вокруг них не было ничего, кроме стреляных гильз и пустых коробок из-под лент. А пулемет стоял на том же самом месте, где когда-то стоял его пулемет, только пролом стал еще более широким.
Все это Плужников заметил сразу и, не задерживаясь, пошел в глубину. Его мутило от тяжкого вязкого запаха, спазмы сжимали горло, и временами ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Он добрался до разрушенной, заваленной обломками лестницы и полез наверх. На площадке лежало еще два полуразложившихся трупа, он миновал их, не задерживаясь и поднимаясь все выше и выше.
Так он взобрался на самый верх: здесь дул ветерок, он смог отдышаться и передохнуть. Теперь следовало по карнизу пройти к разбитому окну: из него должен был открываться вид на южную часть цитадели и Тереспольские ворота.