А. Г. Орлов-Чесменский
Шрифт:
О давних временах у Орловых не вспоминали. Иное дело — бежецкий Верх. Нынешний Бежецк. Отсюда корни родовые тянулись. И даль наша, орловская, говаривал папенька.
Название пошло — новгородцы в те поры, когда еще Москвы и в помине не было, между собой крепко повздорили. Кто обществу подчиниться не захотел, на берега Мологи ушли, свой город поставили. Поначалу Бежичами назывался, потом уж Бежецким Верхом.
Доходили туда татары и сам хан Батый. Спорили за местные земли тверские и московские князья. Делили, переделивали. Места будто бы и небогатые — песок вперемежку с булыжником, а урожаи славные шли. Скотина особенная водилась. На высоких местах, холмистых, — рыжая, на равнинных — черная в белых пятнах. У рыжих молока поменьше, да оно погуще, у черных наоборот. Папенька и тех и других в Остров пригнал.
А разница, видно, от корелов. Их, пленных, государь Иван Грозный на бежицких землях поселил. Прижились, возвращаться на родину не стали. До сих пор на своем языке говорят, обычаи блюдут.
В Смутное время ничего от Бежецка не осталось — до тла сгорел. Государь Михаил Федорович распорядился в первый же год своего царствования город отстроить, а губным старостой назначил Орлова Владимира Лукьяновича. Прадедушку.
Владимиром Лукьяновичем гордились. Папенька толковал: губа — что нынешний уезд. Земли много и народу немало. Староста губной всеми делами судебными ведал и народ на учете держал: каждого новоприбылого в губу опрашивал. Мол, откуда да зачем прибыл, чем заниматься собрался. Порядок такой во всем Московском государстве соблюдался.
Вот только отстроили Бежецк на новом месте. А старая городская земля отошла к Орловым и к деревеньке Бежице. И герб у него появился — на серебряном поле куст малиновый с одной ягодой.
Господи, мысли какие случайные в голову лезут! А может, и не случайные… Должно же было так выйти, что перешла к Орловым земля города знаменитого. И в Хатуни тоже. Отец Василий, что в нашем Хатунском храме служит, сказывал, село это древнее-древнее. Москвы еще не было, а оно уже в Рязанское княжество входило. Промыслами славилось, торговлей.
Да это бы и Бог с ним, только до села стояло там самое что ни на есть древнее городище. На мысу речки Лопасни. Народ там селиться перестал — погост устроили. По вечерам кресты огромные, черные, словно в небе над речкой плывут. Страшно так. И торжественно. Журавли летят, непременно на погосте передыхают. И плачут. Надрывно так, словно своего провожают.
Папенька никогда на погосты не ходил, да и дочери заказывал. Это вот когда с отцом Василием ненароком удавалось на поминовение какое сходить. А сердился: у тебя, мол, грехов, графинюшка моя, нет, я же за свои сам ответ держать буду. Ты на себя их не бери — не по твоим плечикам девичьим. Только кому же, кроме дочери, за отца молитву творить.
А Остров наш великокняжеским был. И царским. Государь Иван Грозный Преображенскую церковь здесь поставил — налюбоваться не мог. Жил в тереме своего родителя, великого князя Московского Василия III. Царь Алексей Михайлович все по-своему переделал. Государев двор невиданной красоты соорудил — иностранные гости описывали: сады, двор конюшенный.
Петр Великий светлейшему князю Меншикову Остров пожаловал, а государыня Екатерина Великая — папеньке. «Со значением», сказала, — сам сколько раз пересказывал. Дом папенька свой построил. Но больше всего с конным двором возился. Все время на нем пропадал. О каждом коне всю родословную на память знал.
…В Острове ночевать было решено. Папеньку в Преображенскую церковь на ночь поставили. Панихиду отслужили. Всю ночь над ним читали. Дядюшка Владимир Григорьевич опять за уговоры: чтоб отдохнула, отвлеклась. Нет, не стану с семейством его жить. За любовь да ласку спасибо, только мне свобода нужна. С папенькой о свободе не думалось. Кажется, подумать не успеешь, уж все само делается, а так — под надзором да советом…
После кончины дядюшки Ивана Григорьевича папенька из его людей к себе Онуфрия-старика взял, что дедушке еще Григорию Ивановичу камердинером служил. Порассказать Онуфрий был мастер, да и памяти его кто бы не позавидовал.
Дедушка молодым в Москву приехал на торжества венчания государя Петра II Алексеевича. Шляхта со всей России съехалась — и столицу посмотреть, и о себе, при удобном случае, похлопотать.
Разное тогда о молодом государе толковали. В кончине царицы Екатерины Алексеевны многие сомневались. Да и царицей неохотно называли. Все известны были, как царственный супруг интригу ее с молодым амантом раскрыл. Интрига давно тянулась, а тут кто-то возьми да подскажи Петру Великому. Народ толковал — без врагов Меншикова не обошлось. Конца его фавору не было, вот и поторопили события.
Так оно вышло, что государь обо всем дознался: и о молодом аманте Вилиме Монсе, и о том, как Меншиков любовников покрывал, чтобы обоих в руках держать и свою голову спасать. О его кражах из казны дело со времен Прутского похода тянулось — все Екатерина Алексеевна мужа уговорить умела.
С Монсом государь в одночасье расправился: голову отрубил и в банке со спиритусом у постели супруги поставил, чтобы денно и нощно о грехе своем помнила. Следующий на очереди Меншиков стоял, только очередь до него не дошла. Заболел государь. В одночасье так заболел, что лекари будто бы не знали, как к нему и приступиться. От боли кричал на всю округу. Будет время, граф Лесток шепнет папеньке, что без мышьяка не обошлось. Уж очень здоров да крепок государь был. Другой бы уже давно Богу душу отдал, а он не только жил — распорядиться сумел, что престол старшей дочери отдать хочет, цесаревне Анне Петровне.
Звал дочку перед концом, чтобы при всех волю свою заявить. Не нашли Анну Петровну. Во дворце, как в лесу темном, столько часов искали, пока сознания государь не лишился, а там уж поди доказывай, чего Петр Алексеевич хотел, чего не хотел, что написал, а чего никогда и не писывал.
Дальше и вовсе чудеса начались — пропало завещание! Государь еще на смертном ложе последнего вздоха не испустил, а в соседнем покое совет пошел — кому на престол вступать. Цесаревен и звать не стали. Меншиков императрицу Екатерину Алексеевну выкрикнул. Кто ахнул, кто завещания письменного потребовал. Все напрасно: в дверях преображенцы с палашами наголо появились. Так и вступила на престол чухонка, из-под солдатской телеги вытащенная. Онуфрий иначе и не говорил, как его папенька ни унимал. Стар я, говаривал, Алексей Григорьевич, от правды бегать. Смолоду одно, а перед кончиной да страшным судом — другое. Может, правда-то мне на том свете зачтется. Папенька еще тогда закричал: «Никому еще правда не зачитывалась! Никому в ней и нужды нет!»
С Онуфрием дедушка частенько делами своими делился — отца рано потерял, кому же, как не дядьке, верить. Рассказывал, какая при императрице Екатерине I сумятица поднялась. Больно охоча государыня до молоденьких адъютантов оказалась. Ни одного пропустить не могла. Сразу по трое около нее было.
Старшую дочь — соперницу во власти — с герцогом Голштинским обвенчала да из Петербурга-то в Голштинию и выслала. О младшей, цесаревне Елизавете Петровне, и думать забыла, не то что судьбу ее устраивать. Веселилась до упаду, а кого можно деньгами старалась ублажить — чтобы не мешали веселому житью.