А. К. Глазунов
Шрифт:
— Какая это, оказывается, прекрасная музыка! — сказал он.— Как жаль, что я не сказал ему этого при жизни.
НА ВЕРШИНЕ
«Главный характер всех сочинений Глазунова... — неимоверно широкий размах, сила, вдохновение, светлость могучего настроения, чудесная красота, роскошная фантазия, иногда юмор, элегичность, страстность, и всегда — изумительная ясность и свобода формы».
Чайковского
Глазунов вспоминал Петра Ильича постоянно. Вспоминал о нем как о простом, скромном человеке, великом труженике. Часто возвращался к его советам, подружился с его младшим братом Модестом Ильичом и совместно с ним подготавливал к печати последние произведения покойного композитора.
В один из зимних дней 1895 года Глазунов приехал в Клин, чтобы посетить дом, в котором была написана шестая симфония.
Он сошел с поезда и подошел к одному из ожидающих на станции ямщиков.
— Может кто-нибудь довезти меня до усадьбы, в которой жил композитор Чайковский?
Услышав эту просьбу, ямщики наперебой стали приглашать барина, но огромный чернобородый ямщик, к которому подошел Александр Константинович, уже помогал ему сесть в сани.
Мужики, ругавшиеся между собой, набросились теперь на «счастливца».
— Ух, этот Убивец, всегда он поспеет.
Ямщик, добродушно улыбаясь, обернулся к Глазунову.
— Вы, барин, не беспокойтесь, что они меня Убивцем прозвали, я смирный.
Они проехали через мост и свернули на шоссе.
— Едете, значит, посмотреть, как господин Чайковский жили,— говорил Убивец, постегивая лошадь.— Что ж, это хорошо. Сюда многие приезжают, видать, покойный хороший были человек. Бывало, под вечер везешь кого-нибудь, барина там али барыню какую — такое обычно уж наше дело, — а они по аллейке идут, быстро, как будто торопятся куда. А потом вдруг остановятся, достанут книжечку маленькую и что-то в нее вписывают... Простые были, все с нашим братом, мужиком, любили разговаривать.
Шел снег. Он летел быстрыми-быстрыми маленькими колючими льдинками. Солнце то скрывалось в заснеженном небе — и тогда все вдруг становилось серым и даже воздух казался холоднее, то снова выглядывало, бросало на землю несколько лучей и заставляло снежники ослепительно блестеть и переливаться.
Александр Константинович уже не слышал слов ямщика. В ушах звенели в легком искрящемся полете высокие пассажи флейт. Они перебивались иногда звоном привязанных к лошадям бубенчиков, потом снова летели то быстрее, то медленнее, как снежинки, которые перегоняли друг друга. А то вдруг врывалась задорная мелодия виолончелей и контрабасов, и тогда казалось, что это — тема быстрой, веселой скачки.
...Они уже несколько минут стояли у ворот большого сада, за деревьями которого виднелся деревянный двухэтажный дом.
— Приехали, барин, вылезайте, — услышал он наконец голос Убивца.
Глазунов вошел в дом, поднялся по узкой лестнице и прошел по комнатам, в которых жил Петр Ильич. От квартиры Чайковского веяло такой же простотой и изяществом, какие были свойственны ему самому. Казалось, что ее хозяин только что вышел и вот вот должен вернуться.
Александр Константинович заглянул в сад, побродил по аллеям и сел на скамеечку, на которой, как ему сказали, любил отдыхать Петр Ильич.
Деревья, окутанные снегом, были очень красивы. Говорят, Петр Ильич любил смотреть на сад из окна комнаты. И Глазунов вспомнил, как Чайковский рассказывал ему о своей любви к деревне, к русской природе и о том, что стоило ему приехать в деревню, как через два-три дня к нему приходило вдохновение.
И, наверное, потому, что была зима, и потому, что от нахлынувших воспоминаний повеяло грустью, ему вдруг вспомнилась мечтательная, тревожная мелодия. Вскоре ее вытеснили медленные аккорды, а потом появилась уже совсем иная тема, но что-то было в ее контурах и в мягком шестидольном ритме от вальса из скерцо первой симфонии Чайковского «Зимние грезы». Она родилась как бы из дымки воспоминаний, и в ней слышалась острая боль утраты. Как напоминание о чем-то страшном, снова появились грозные аккорды, он ясно слышал, как звучали они у тромбонов, скорбно пели скрипки.
— Это будет медленной частью в будущей пятой симфонии,— подумал он.
Обратный путь они проделали в молчании, и только, прощаясь со своим седоком, Убивец спросил:
— А вы, барин, знали господина Чайковского?
— Знал.
— Скажите, барин, а правда ли говорят, что покойный были составителем всероссийской музыки?
— Правда.
Убивец удовлетворенно покачал головой.
— Вот ведь дело какое. Правда, значит.
Лето 1895 года Глазунов провел в Германии. Он побывал в Берлине, Лейпциге, Дрездене, посетил Саксонскую Швейцарию.
Увиденные им в Кёльне и Страсбурге готические соборы захватили воображение композитора. «Последние дни я нахожусь под впечатлением памятников средних веков»,— признавался он в письме к Стасову.
Особенно поразил Александра Константиновича Кёльнский собор, его легкие стремительные линии, радостная, улыбчатая красота фасадов, как бы несущихся навстречу солнцу, их изумительные каменные узоры, беспокойно колеблющиеся, сплетающиеся в тончайшее кружево.
Глазунов мог часами любоваться собором. При этом он не только наслаждался красотой искусства, но и думал о далекой эпохе Средневековья, когда собор только начинал строиться. Воображение уносило его на рыцарские турниры, на состязания миннезингеров. И еще его волновала мысль, можно ли найти в музыке произведение столь же совершенное, как этот величественный, грандиозный храм. В письме к Римскому-Корсакову он писал: «Мне показалось, когда я вглядывался во все подробности постройки, что в ее «застывших звуках» есть какое-то движение, — это точно какая-то архитектурная поэма, если только так можно выразиться. Сколько я ни придумывал, как бы передать впечатление в музыке или подыскать его в музыкальной литературе, ничего из этого не выходило».
Этим летом композитор сочинял пятую симфонию. Работа шла легко и радостно, но иногда вдруг охватывало сомнение — действительно ли получается так хорошо, как ему кажется? В один из таких дней сомнений у него на даче появился Стасов.
Все последние годы он проводил летние месяцы неподалеку от Висбадена, в курортном местечке Наугейме. Шумный и, как всегда, заразительно жизнерадостный, он подхватил Глазунова и увез его к себе. По дороге друзья разговорились, и, услышав о новом произведении, Владимир Васильевич захотел, чтобы Сашенька немедленно его сыграл.