А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников
Шрифт:
Вечером того же дня Могаммед–Али посоветовал мне предупредить Грибоедова через посредство хана относительно возможного выступления со стороны Рустем–бега по поводу этих женщин, так как оп во всеуслышание заявил, что освободит младшую из них, хотя бы это стоило ему жизни. На следующий день, рано утром — не могу сказать, было ли это известно посланнику, — Рустем явился к Али–Яр–хану с письмом от своего начальника, который предлагал ему прислать этих двух пленниц в посольский дом, для того чтобы министр мог лично убедиться в их истинных желаниях. Их отпустили без особых колебаний, в сопровождении нескольких слуг и Могаммед–Тахикс–бега, который собирался жениться на молодой девушке. Последнему не было разрешено войти в посольский дом, а товарищам его
Искренняя привязанность, питаемая нами к Грибоедову, заставила нас весьма скорбеть об этих насильственных действиях. Зная отлично общественное мнение, мы не сомневались в том, что существующего уже раздражения было достаточно, чтобы сделать его положение весьма опасным.
Наш народ жесток, свиреп, вспыльчив и нерассудителен, его хорошо можно сравнить с кремнем, который при малейшем ударе рождает искру.
Мой начальник не мог долее скрывать своих опасений, он убедительно просил Грибоедова отпустить пленниц к Али–Яр–хану, выставляя ему на вид пользу подобного примирительного поступка, по все его просьбы и настояния оставались бесполезными; Грибоедов дал ему даже, с некоторой горестью, почувствовать, что его вмешательство ему весьма неприятно. Хан, справедливо обиженный, не виделся два или три дня с посланником, который, наконец, послал просить его к себе, и они вскоре помирились. Мирза–Матти, секретарь шаха, несколько раз пытался объясниться с Грибоедовым по поводу Али–Яр–хана; министр иностранных дел употреблял все усилия, чтобы уладить дело Мирзы–Якуба, но Грибоедов ничего не хотел слышать.
На третий день пребывания в посольском доме женщины изъявили желание отправиться на родину, в местечко Кара–Клиссы, на границе Эриванской провинции. Чистосердечно ли было это желание, мне неизвестно, знаю только, что, благодаря посредничеству персидских агентов, они находились в постоянных сношениях с слугами Али–Яр–хана, которые все время бродили возле их нового жилища. Могаммед–Тахикс–бег, нареченный молодой девушки, часто заходил в мою комнату вместе с одним доверенным лицом Али–Яр–хана, по Мирза–Якуб сообщил мне, что эти посещения не правятся посланнику, и я вынужден был положить им конец.
Отъезд наш окончательно был назначен на 7-е или 8-е число шаббана; 5-го числа, в полдень, женщины, по распоряжению Рустема, были отправлены в баню, которая хотя и помещалась в посольстве, однако находилась в отдельной пристройке. Это было верхом безрассудства; на возвратном пути слуги Али–Яр–хана пытались захватить их силой, и если Грибоедову и не было известно о том, что они отправлены в баню, то шум, поднявшийся после того, как они оттуда вышли, должен был оповестить его об этом. Я узнал потом, что он тщетно выговаривал и тщетно грозил лицам своей свиты, все более и более усложнявшим его опасное положение. Позорящие его репутацию слухи быстро разнеслись по разным частям города. Были оповещены все муллы, и в тот же вечер Мирза–Месих председательствовал на совещании мулл в одной из главных мечетей города.
Муллы объявили, что всякому терпению есть пределы, что религии их нанесено оскорбление, их повелитель унижен и самые священные их права попраны, и было единогласно решено немедленно отправить депутацию к губернатору, принцу Али–шаху, и предупредить его, что если русский министр не согласится выдать Мирзу–Якуба и двух женщин, то народ вырвет их из посольского дома силой. Его высочество убедительно просил воздержаться от каких-либо насильственных мер до окончательного решения посланника.
Узнав о том, что произошло в мечети, я оповестил об этом Мирзу–Нарримана в таких выражениях, которые, как мне казалось, могли бы убедить его в предстоящей опасности. Он посмеялся над моим беспокойством и сказал:
— Мы — словно амберакские верблюды, которые уже привыкли к запаху пороха!
Припоминаю еще об одном разговоре с ним. Однажды он показал мне официальную ноту, адресованную, по приказанию посланника, министрам шаха. Ничего важного она в себе не заключала, но слово "шах" было проставлено в ней без какого-либо другого титула, что удивило меня. Я заметил ему, что было бы гораздо приличнее написать "его величество шах", или "царь царей", или "покровитель мира" — выражения, требуемые вежливостью и с незапамятных времен принятые нашими государями.
— Другие европейские страны, — прибавил я, — особенно Англия, никогда не упоминают имени шаха иначе, как с отменной почтительностью. Почему бы и русским уполномоченным не прибегнуть к подобной формуле вежливости? [11]
— О, это большая разница! — возразил Мирза. — Россия находится в таком положении, что может приказывать, тогда кап Англия ничего не может добиться от вас иначе, как угождением и лестью!
В течение вторника 5–го шаббана Мирза–Абдул–Вагаб изъявил желание встретиться с Грибоедовым у Могаммед–Велли–хана Афшара для решения этого злополучного дела.
— Надо спешить, — говорил он, — и не допустить разрыва между двумя могущественнейшими государствами, а также смерти многих добрых людей из–за двух бедных женщин и такого ничтожного существа, как Мирза–Якуб!
Горестные события, происшедшие в среду, 6–го шаббана, никогда не изгладятся из моей памяти; они разрастались с такой быстротой и так осложнились, что рассказ мой невольно будет страдать длиннотами и беспорядочностью при описании ужасного мятежа, которого я был печальным свидетелем.
С восходом солнца мой начальник и Мирза–Нарриман получили от губернатора, принца Али–шаха, приглашение немедленно прибыть к нему по одному весьма важному делу. Грибоедов еще спал, и прошло добрых два часа, раньше, чем Мирза–Нарриман выслушал его инструкции. Хан, имея в виду устроить условленное накануне свидание между Мирзой–Абдул–Вагабом и Грибоедовым, вышел из дому первым, предупредив Мирзу–Нарримана, что присоединится к ним у принца.
Рано утром я узнал, что у главной мечети, где снова собрались муллы, образовалось целое скопище народа. Муллы велели закрыть на базаре все лавки и приказали правоверным отправиться в русский квартал и добиться, добром или силой, выдачи двух женщин и Мирзы–Якуба. Двое честных купцов-–грузин, видя готовящееся возмущение, бросились к посланнику, чтобы предупредить его о приближении неистовой толпы и о ее злодейских намерениях; с другой стороны, Манучир–хан, по повелению шаха, полученному им ночью, поспешил отправить своего племянника, Мирзу–Селлимана–Маллейкафа, к посланнику, чтобы откровенно сообщить ему о настоящем положении дел и просить его немедленно отказаться от покровительства беглецам, выдачи которых требует неистовствующая чернь.
Четыреста или пятьсот человек, предшествуемые толпою мальчишек и несколькими исступленными, потрясавшими палками и обнаженными саблями, направились от мечети к жилищу посланника. Мирза–Селлиман с трудом успел опередить их и сообщил – однако уже поздно – о предполагавшемся насилии, а Мирза–Нарриман, пытавшийся выехать из дому, чтобы отправиться к принцу-губернатору, вскоре вернулся, перепуганный, домой, куда я был призван для окончательных распоряжений, относящихся к отъезду. Дождь камней падал уже во дворы, и крики толпы сливались временами в одно общее ура. Крики заставляли нас холодеть от ужаса, и мы спрашивали себя, чем все это кончится.