А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников
Шрифт:
По приказанию Мирзы–Абул–Гассан–хана выдача продовольствия посольству происходила каждое утро, но с прибытием в столицу порции были уменьшены наполовину против того, что отпускалось во время пути.
В первые дни у русского министра армян не было видно; действительно, ферраши не допускали их, но мало–помалу распоряжения, данные на этот счет, стали обходить. Сперва дозволили свидание друзьям Мирзы–Нарримана, дотом Рустем–бега, и, наконец, разрешение было дано для всех и распространилось даже на грузинских купцов, проживавших в караван–сарае.
Дадаш–бег был послан из Тавриза в порт Энзели для наблюдения за доставкой подарков,
Так как страстным желанием Грибоедова было возвратиться к своей семье в Тавриз, то между ним и министрами шаха было решено, что он покинет столицу в самом скором времени и что он оставит там своего первого секретаря Мальцева и переводчика Мирзу-Нарримана, на которых и будет возложена передача подарков. Однако мне как-то не верилось, чтобы Грибоедов не привез с собой на всякий случай каких–нибудь безделиц для подарков; и точно, я вскоре узнал, что он поднес шаху двадцать пять монет из платины, а также пятнадцать Аммину, десять — Мирзе–Могаммед–Али–хану и пять – Мирзе–Абул–Гассан–хану.
Прошло только три недели с момента нашего приезда в Тегеран, а взаимное расположение изменилось уже настолько, что Мирза-Нарриман сказал мне однажды:
— Какая перемена! Какая холодность! Надо ехать... Пора!
Обязанности посланника были в некотором отношении весьма затруднительны; человек 9 или 10 армян, родственники которых были похищены персиянами, последовали за ним из Тавриза, осаждая его просьбами об освобождении пленников, так что он не мог показаться без того, чтобы его не преследовали назойливые просители. И только успевал он выручить одну из похищенных жертв – к нему поступали новые просьбы. Освобождение этих несчастных сильно раздражало тех, у кого их отнимали; в большинстве случаев они были приобретены за деньги, а за них не уплачивалось никакого выкупа. Таким образом, в Казвине, в Зенджане и в самой столице были возвращены многие из похищенных.
Когда день отъезда Грибоедова был окончательно назначен на 27-е число месяца реджеба, Зограб–хан, казначей шаха, привез предназначенные шахом посланнику и его свите подарки.
Посланник получил орден Льва и Солнца 1-й степени, украшенный алмазами, золотое с финифтяной отделкой ожерелье к тому же ордену, богато вышитую большую кашемировую шаль, две другие превосходного качества, жемчужное ожерелье, мешок с тысячью голландских червонцев, прекрасную лошадь с золотой уздечкой, украшенной драгоценными камнями, золотую цепь и седло, сплошь покрытое золотом.
Первый секретарь посольства, Мальцов, получил орден Льва и Солнца 2-й степени с алмазами и две шали.
Второй секретарь — орден Льва и Солнца 2-й степени с алмазами и две шали.
Грузинский князь — орден Льва и Солнца 2-й степени с алмазами и две шали.
Мирза–Нарриман — две шали.
Дадаш–бег — орден и кашемировую шаль.
Наконец, казачьим офицерам были розданы золотые медали, а солдатам серебряные.
Все члены посольства были в восторге, получив эти бесчисленные доказательства щедрости персидского монарха; только одно лицо не разделяло общего удовольствия, именно Рустем–бег, обращенный грузин, три раза менявший веру; он считал себя равным Дадаш–бегу, а ему не дали ни ордена, ни шали, и я слышал, как он, в порыве неистового гнева, восклицал: "Неужели же я менее достоин внимания, чем этот глупец Дадаш, который ничего не смыслит! Уж я дам ему себя знать! Такую заварю кашу, что голова у него слетит с плеч!"
Посланник приказал выдать Зограб–хану, доставившему награды и подарки шаха, 200 червонцев. На следующий день имела место прощальная аудиенция, и все новопожалованные кавалеры были при орденах. Эта аудиенция сошла довольно благополучно, однако шах опять употребил слово мерраджат, которое так не правилось его превосходительству и которое казалось ему столь же оскорбительным, насколько оскорбительно было для монарха то упорство, с каким посланник продолжал сидеть в кресле, и та непринужденность, с какой он держал себя в его присутствии.
Наконец все дела были закончены, представитель российского императора был принят с должным отличием, его осыпали почестями, все были, по–видимому, довольны, и я также радовался приближению нашего отъезда, ибо частые встречи с моими соотечественниками позволяли мне заметить, что тайное возмущение зарождалось уже в их сердцах. Одно особое обстоятельство заставило меня заподозрить, что в отношениях между двором и Грибоедовым произошло значительное охлаждение. Я хотел купить для Мальцова лошадь у офицера, состоявшего в свите шаха. Мы сошлись в цепе, я отправился к владельцу лошади для вручения ему денег и ружья, которое Мальцов посылал ему в подарок, но офицер сказал мне, прося извинения, что, к крайнему его сожалению, он не может продать мне лошадь, так как это могло бы вызвать неудовольствие шаха; чтобы не показаться неучтивым, он принял ружье, однако через несколько дней прислал его мне обратно.
Все было готово для отъезда в назначенный день; были наняты волы для перевозки нашего груза. Мирза–Нарриман показал мне роспись на 1700 туманов, предназначавшихся Грибоедовым для распределения среди мехмандарей, офицеров, слуг и стражи. Он был в восторге от одной мысли увидеть вскоре свою молодую дорогую супругу – грузинскую княжну, отличавшуюся чрезвычайной красотой; это было постоянным предметом его разговоров; мы разделяли его радость, будущее представлялось нам блестящим, как прекрасное летнее солнце; но вскоре горизонт наш омрачился.
Вечером того дня, когда Зограб–хан доставил калаати (подарки шаха), в дом посланника явился, в сопровождении слуги, евнух Мирза–Якуб [9]. Он обратился к Мирзе–Нарриману, который минуту спустя доложил Грибоедову, что Мирза–Якуб желает возвратиться на свою родину, в Эривань, и что он отдает себя под покровительство русских законов. Грибоедов ответил, что не может принять человека, который воровски, под покровом ночи, входит в его дом, что он должен немедленно удалиться и что, если намерение его неизменно, он может явиться вновь на следующее утро. Мирза–Якуб повиновался, но на следующий день явился опять со слугой и в сопровождении Мирзы–Нарримана, вышедшего из дому на рассвете. Ему отвели помещение во дворе, прилегающее к дому, который занимал Грибоедов.