А. С. Секретная миссия
Шрифт:
– Минутная слабость! – хихикнул Ключарев. – Вполне уместная и простительная в запутанных жизненных обстоятельствах… Только, надобно вам знать, поразмыслил я, собрал в кулак волю и стал смотреть на жизнь насквозь прагматически… – Он усмехнулся уже почти весело. – Поторговаться следует, Александр Сергеич…
«Ошибка моя в том, что я позволил ему пить, сколько влезет, – подумал Пушкин не без злости на себя. – Прикончив бутылку, преисполнился пьяной смелости. Светлым днем, надо полагать, гостиего не беспокоят, вот темный вечер и кажется далеким… Осмелел, скотина! Промашка получилась…»
– Не берусь обещать вам слишком много, – сказал он, оставаясь хладнокровным. – Но
– Это означает, что мы все же можем сторговаться? Слово дворянина даете?
Пушкин сказал, тщательно подбирая слова:
– Хорошо. Даю слово дворянина, что в Петербурге мы сделаем попытку уладить дело миром… в том случае, если сведения ваши окажутся ценными.
– Уж будьте уверены! – с прорезавшимся самодовольством сказал Ключарев. – Устанут за мной записывать ваши письмоводители, или как там они в Третьем отделении именуются. Столько пережить довелось на этом тернистом пути…
– В том числе и в Гогенау? – спросил Пушкин резко.
Его собеседник вздрогнул, посмотрел настороженно, с прежней неуверенностью.
– Сдается мне, господин Ключарев, вы чересчур быстро перешли к самой неприкрытой наглости, – сказал Пушкин тем вроде бы безразличным тоном, за которым человек наблюдательный все же угадывает металл. – Вы для нас, конечно, представляете известную ценность, но, простите великодушно, не стоит выкаблучиваться, словно разошедшийся купчик в кабаке. Вынужден вам со всем прискорбием напомнить, что после известных событий в Гогенау по вашему следу пустились и прусские мои коллеги, пребывающие здесь же, в Праге. А пруссаки с давних пор имеют репутацию людей решительных, беззастенчивых в средствах и не склонных баловаться излишним гуманистическим вздором…
И так уж удачно получилось, что как раз в этот момент громко стукнула входная дверь, и в комнату буквальным образом вломились сыщики: тот, с кем Пушкин только что беседовал в кухне, и второй, помоложе и крупнее сложением.
Тот, что постарше, сказал чуть смущенно:
– Вы долго не появлялись, и мы на всякий случай решили… Господин граф велел не упускать вас из виду, во избежание…
– Как видите, здесь все спокойно, – сказал Пушкин. – Соблаговолите подождать на лестнице.
Сыщики вышли, не прекословя.
– Обращаю ваше внимание еще и на то, что здесь не Россия, – сказал Пушкин. – Чтобы вернуться в наше богоспасаемое Отечество, предстоит еще пересечь две границы, а ваш фальшивый паспорт может вызвать подозрения…
– Он настоящий, – хмуро бросил Ключарев.
– Не цепляйтесь к мелочам. Главное, положение ваше не из легких, а потому следовало бы держаться любезнее с человеком, которого смело можно назвать вашей единственной надеждой…
– Помилуйте, я просто шутил! Экий вы вспыльчивый, как порох…
– Эфиопская кровь, – сказал Пушкин без улыбки. – О достославном предке моем Абраме Петровиче и крутом его нраве наслышаны, надеюсь? Давайте перестанем пикироваться и болтать о пустяках. Руджиери помогал вам в Петербурге?
– Было дело, – неохотно сказал Ключарев. – Свела нас однажды судьба, и оказалось, что друг друга мы очень удачно дополняем.
– А в Гогенау?
– Ах, Александр Сергеевич, ну что вы прицепились к этой паршивой прусской дыре? Широко глядя, там произошло то же, что и в Петербурге: молодой человек, самых высоких дарований и нравственных качеств, пребывал в самой пошлой бедности исключительно оттого, что его дядюшка, скупердяй и ростовщик, отличался завидным долголетием…
– А здеськакими негоциями вы с вашим спутником намеревались заниматься?
– Представления не имею! – Ключарев заторопился. – Поверьте, Александр Сергеевич,
– И что ж за черная кошка между вами пробежала?
– Прохвостом оказался первостатейным! – с сердцем сказал Ключарев. – И это еще мягко сказано… В Петербурге, да и потом, у немцев, расстилался хитрой лисой, держался, словно сущий лакей, сидеть в моем присутствии опасался, кресла подавал… Он и уговорил податься из Пруссии сюда, обещал, что здесь, в Праге, у него множество друзей, которые помогут устроиться безопасно… И ведь не соврал, паршивец! – грустно рассмеялся Ключарев. – Друзей у него тут хватает… из тех, что не к ночи поминать. – Он передернулся без малейшего притворства. – Угодил кур в ощип…
– Они пришли к вам?
Ключарев молча кивнул.
– Кто?
Вся пьяная бравада давным-давно слетела, и перед Пушкиным снова сидел насмерть перепуганный человек невеликой отваги.
– Позвольте уж без подробных живописаний, – сказал Ключарев, косясь на окна. – И без того, как вспомню, мурашки по спине… И вот тут-то понял я, неразумный, что меня, очень может оказаться, нарочно выманивали в эти проклятые места, подальше от родных мест… Вот это им нужно, – положил он руку на грудь, на видневшийся в распахнутом вороте черный шелковый шнурок. – Ключик… а с ним, соответственно, и бумаги. Они ж никуда не делись, лежат себе которую сотню лет в надежном месте. У итальянцев, даром что народец легкомысленный и вертлявый, поставлено на совесть: уж если положил кто на сохранение известный предмет да платил вовремя за заботы – через пятьсот лет можно прийти и забрать… если предъявишь соответствующие полномочия. Банкиры итальянские – выжиги первостатейные, но ремесло блюдут с поразительным совершенством…
– Вы хотите сказать, что кто-то платил банкирам не одну сотню лет?
– Я ж говорю, Александр Сергеевич: фамилия наша не из простых, в обычные рамки не вписываемся… Короче говоря, пристали с ножом к горлу: отдай да отдай. Они ведь не могут отобрать,силком сорвать с шеи. Такой уж зарок на эту вещичку положен: получить ее можно исключительно с добровольного согласия владельца…
– А то и с мертвого снять? – усмехнулся Пушкин.
– Не так все просто, – серьезно сказал Ключарев. – Можно, пожалуй, и с мертвого… но сие окружено многочисленными оговорками и запретами. Вот они и насели: отдавай, мол, добровольно, раб божий! Не на того напали. И фамильных бумаг жалко – сколько поколений мечтали их в руках подержать! – и понимал прекрасно: обретя желаемое, они уж постараются от меня отделаться… Могут и по горлу полоснуть… а могут учинить и такое, что дрожь прошибает. Итальянец, сукин кот, переменился совершенно: строит из себя большого барина, твердит, что против его семейства мое – сущие школяры и неучи… только, рубите мне голову, ясно, что он храбрится и нос дерет исключительно из гонора, а на деле расстилается мелким бесом перед этими… Потому что, сразу видно, он в сравнении с ними все равно что унтер перед фельдмаршалом. Усмотреть это мог и человек поглупее… Хотите знать, где он обитает?
– Знаю и без того. Расскажите лучше, что он там мастерит. Я у него в комнатах собственными глазами видел резных деревянных птиц числом не менее полудюжины и размеров отнюдь не воробьиных…
Ключарев оглянулся на окно, понизил голос:
– Режьте меня, но этот прохвост снова замыслил нечто… уже самостоятельно. А может, и по приказу хозяев своих… Александр Сергеевич, милый! – воскликнул он истово. – Заберите меня отсюда, спрячьте, авось не разыщут… Как ни храбрись, а стоит вспомнить про вечернюю тьму…