А. Смолин, ведьмак. Цикл
Шрифт:
Мой слуга, похоже, слегка перепугался и в ответ громко икнул. Хотя, может, налим просто ему на живот надавил, набитый за ужином до предела.
— Доволен? — хохотал в реке водяной. — Кушай — не обляпайся! И карасей обратно мне верни! На что они тебе теперь?
— Хозяин, а это вообще кто? — спросил у меня Родька, ворочаясь под рыбиной, которая с него слезать не собиралась. — Как его зовут?
— Хуан, — слегка удивившись постановке вопроса, все же ответил я. — А фамилия Самаранч.
— Правда?
— Кривда. Родь, ты в своем уме? Откуда у рыбы имя-фамилия? Вставай
Пока домой это дело тащил, весь упрел, да еще и комары меня заели капитально, но все же кое-какая польза от этих трудов праведных воспоследовала. Во-первых, рыба оказалась на редкость вкусной. Я как-то раньше налима не пробовал, не доводилось, а зря. Хотя дело, конечно, не только в качестве изначального продукта, но и в кулинарном мастерстве Антипа, который так его приготовил, что мы здоровенную вроде бы рыбину за два дня оприходовали, одни косточки да хвост от нее остались. Во-вторых, мой домовой за этими кулинарными заботами более-менее сменил гнев на милость, хотя все еще хмурился, вспоминая беспокойного петуха.
— Ты, Антип, не серчай, — сидя тихим вечером четверга на крылечке, сказал ему я. — Понимаю, что с живностью тебе тут было бы куда веселее, но сам рассуди — управишься ты с ней один? Что, если я опять куда-то умотаю на месяц или дольше?
— Петуха прокормил бы, — буркнул домовой. — Невелик труд.
— Так он тоже один быть не привык, — резонно возразил я. — Он же лидер, ему свита нужна, чтобы ей руководить и ее же топтать. Куры, проще говоря. С ними как?
— Не надо курей! — взмолился Родька. — Вони от них много и шума. Жил я как-то с одним из прежних хозяев у одной вдовы, так она курей держала. Вспоминать страшно!
— Давай так, — предложил я Антипу. — Если сюда переселюсь насовсем или просто надолго, то мы подумаем о расширении хозяйства. Кур не обещаю, но кого-нибудь заведем. Но не раньше.
— Хорошо, — поразмыслив, кивнул своей кудлатой башкой домовик. — Твоя правда, хозяин.
— И еще вот что. — Я поднялся с крыльца и зашел в дом. — Иди-ка сюда.
— Ага. — Антип выполнил просьбу и последовал за мной. — Чего?
— Вот, держи. — Я достал из рюкзака мандрагыр, который привез из города, но так и не вынул, к своему великому стыду, из рюкзака. — Смекаешь, что это такое?
— А то. — Домовой нюхнул корень, а после его лизнул. — Ох ты! Ему же годков как бы не поболе, чем нашей соседке!
— Вручаю на сохранение. — Снова замотав драгоценный ингредиент в тряпицу, я протянул его собеседнику. — Береги как зеницу ока и никому, кроме меня, его не отдавай. Даже если придут и скажут, что я сам просил это сделать, все одно не отдавай. Ну и случись что с домом — спасай его в первую очередь. Жилье мы новое отстроим, никуда оно не денется, а вот такую цацу, думаю, мне больше не сыскать.
— Выполню, — коротко ответил Антип, и я ни на секунду не усомнился в его словах. Он у меня такой: сказано — сделано.
— И еще, — я чуть поморщился, — если со мной что случится… Что ты насупился? Я не бессмертный, а жизнь исключительно непредсказуема. Так вот — если что, отдашь его моему наследнику, если таковой сюда заявится. А он придет, теперь я это наверняка знаю. Тут, в Лозовке, наше место силы. Только вот что — не сразу, ясно? Сначала дождись того момента, когда он что-то понимать в новой жизни начнет и сможет по достоинству оценить то, что я ему оставил.
Тут мне на память пришел шалый пращур Митрий, у которого в башке умещались только две мысли — одна о бабах, вторая о выпивке, и добавил:
— А если так и не поймет ничего, то вовсе придержи и жди следующего. Рано или поздно появится тот, кто мандрагыром сможет распорядиться с умом.
Мысль о том, что я могу сгинуть вовсе, никому силу не передав, я от себя отогнал как неконструктивную. Все же хочется как-то верить в лучшее.
Антип сунул корень под мышку и усвистал на чердак, где после минут пять гремел какими-то железками. Как видно, прятал доверенное ему сокровище так, чтобы и мне самому, если что, его не найти.
Когда Антип вернулся, слегка запыленный, но довольный с собой, то в руках его обнаружилась массивная жестяная коробка из числа тех, которые я частенько видел на блошиных рынках в Германии. В таких раньше печенье и конфеты продавали. Да и у нас до революции тоже вроде такое встречалось.
— Это наследство Захара Петровича, — сказал мне домовой и сунул коробку в руки. — Он мне ничего такого, как ты, не говорил, просто отдал на сохранение, и все. Да даже и не отдавал, чего врать-то… Просто, когда понял, что он помер, я прибрал его добро и спрятал. А теперь вот…
Фразу он не закончил, но мне и так все стало понятно.
Коробка оказалась неожиданно увесистой, и ответ на вопрос «Отчего так?» я получил сразу после того, как ее открыл. Это были золотые царские десятки, штук тридцать на глазок, а может, и больше. Интересно, это самого Захара накопления или ему они тоже достались по наследству?
Еще в коробке я обнаружил кое-какие документы, причем некоторые из них оказались весьма неожиданными. Например, я с удивлением ознакомился со справкой об освобождении. Оказывается, Захар Петрович три года на Печоре отсидел в конце шестидесятых. Интересно — за что?
Еще там были наградные книжки, но уже не на его имя. «Красная звезда», «За отвагу», другие медали. Самих наград, правда, не обнаружил, кроме одной — георгиевского креста времен еще аж царской России. Причем, похоже, золотого. То ли это кто-то из предшественников отличился, то ли родитель Захара. Была же у него родня?
Кроме вышеперечисленного, в этой сорочьей коллекции обнаружилась женская заколка с блескучим камнем, истрепанный кисет, в котором до сих пор лежал табачок, порядком изгрызенный мундштук и стопка купюр, причем таких, которые теперь только коллекционеров интересуют. Тут, наверное, все виды денег, которые при советской власти хождение имели, представлены. А вот современных почти нет. Видно, не сильно богато Захар Петрович жил, вон всего двадцать тысяч нашими обнаружилось.