А.и Б. Стругацкие. Собрание сочинений в 10 томах. Т.3
Шрифт:
Горбовский осторожненько осведомился:
— Матвей, я, наверное, понадобился тебе, чтобы искать аутсайдеров, не так ли?
Директор сердито взглянул на него.
— Захотел есть?
— Н-нет.
Матвей прошелся по кабинету.
— Я скажу тебе, что меня расстраивает. Во-первых, Камилл предсказывал, что этот эксперимент окончится неблагополучно. Они не обратили на это никакого внимания. Я, следовательно, тоже. А теперь Ламондуа признает, что Камилл был прав…
Дверь распахнулась, и в кабинет, блестя великолепными зубами, ввалился молодой громадный негр в коротких белых штанах, в белой
— Я прибыл! — объявил он, взмахнув огромными руками.— Что ты хочешь, о господин мой директор? Хочешь, я разрушу город или построю дворец? Хотел я, угадав твои желания, прихватить для тебя красивейшую из женщин, по имени Джина Пикбридж, но чары ее оказались сильнее, и она осталась в Рыбачьем, откуда и шлет тебе нелестные приветы.
— Я абсолютно ни при чем,— сказал директор.— Пусть шлет свои приветы Ламондуа.
— Воистину, пусть! — воскликнул негр.
— Габа,— сказал директор,— ты знаешь о Волне?
— Разве это Волна? — презрительно сказал негр.— Вот когда в стартовую камеру войду я и Ламондуа нажмет пусковой рычаг, вот тогда будет настоящая Волна! А это вздор, зыбь, рябь! Но я слушаю тебя и готов повиноваться.
— Ты с бригадой? — спросил директор терпеливо. Габа молча показал на окно.— Ступай с ними на космодром, ты поступаешь в распоряжение Канэко.
— На голове и на глазах,— сказал Габа. В тот же момент здоровенные глотки за окном грянули под банджо на мотив псалма «У стен Иерихонских»:
На веселой Радуге,
Радуге, Радуге…
Габа в один шаг очутился у окна и гаркнул:
— Ти-хо!
Песня смолкла. Тонкий чистый голос жалобно протянул:
Dig my grave both long and narrow, Make my coffin neat and strong!.. [2]— Я иду,— с некоторым смущением сказал Габа и мощным прыжком перемахнул через подоконник. За окном взревели.
2
Выройте мне могилу, длинную и узкую,
Гроб мне крепкий сделайте, чистый и уютный!..
(Народная американская песня)
— Дети…— проворчал директор, ухмыляясь. Он опустил раму.— Застоялись младенцы. Не знаю, что я буду делать без них.
Он остался стоять у окна, и Горбовский, прикрыв глаза, смотрел ему в спину. Спина была широченная, но почему-то такая сгорбленная и несчастная, что Горбовский забеспокоился. У Матвея, звездолетчика и десантника, просто не могло быть такой спины.
— Матвей,— сказал Горбовский.— Я тебе правда нужен?
— Да,— сказал директор.— Очень.— Он все смотрел в окно.
— Матвей,— сказал Горбовский.— Расскажи мне, в чем дело.
— Тоска, предчувствия, заботы,— продекламировал Матвей и замолчал.
Горбовский поерзал, устраиваясь, тихонько включил проигрыватель и так же тихонько сказал:
— Ладно, дружок. Я посижу здесь с тобой просто так.
— Угу. Ты уж посиди, пожалуй.
Грустно и лениво звенела гитара, за окном пылало горячее пустое небо, а в кабинете было прохладно и сумеречно.
— Ждать. Будем ждать,— громко сказал директор и вернулся в свое кресло.
Горбовский промолчал.
— Да! — сказал он.— Какой же я невежливый! Я совсем забыл. Что Женечка?
— Спасибо, хорошо.
— Она не вернулась?
— Нет. Так и не вернулась. По-моему, она теперь и думать об этом не хочет.
— Все Алешка?
— Конечно. Просто удивительно, как это оказалось для нее важно.
— А помнишь, как она клялась: «Вот пусть только родится!..»
— Я все помню. Я помню такое, чего ты и не знаешь. Она с ним сначала ужасно мучилась. Жаловалась. «Нет,— говорит,— у меня материнского чувства. Урод я. Дерево». А потом что-то случилось. Я даже не заметил как. Правда, он очень славный поросенок. Очень ласковый и умница. Гулял я с ним однажды вечером в парке. Вдруг он спрашивает: «Папа, что это приседает?» Я сначала не понял. Потом… Понимаешь, ветер, качается фонарь, и тени от него на стене. «Приседает». Очень точный образ, правда?
— Правда,— сказал Горбовский.— Писатель будет. Только хорошо бы отдать его все-таки в интернат.
Матвей махнул рукой.
— Не может быть и речи,— сказал он.— Она не отдаст. И ты знаешь, сначала я спорил, а потом подумал: «Зачем? Зачем отнимать у человека смысл жизни?» Это ее смысл жизни. Мне это недоступно,— признался он,— но я верю, потому что вижу. Может быть, дело в том, что я много старше ее. И слишком поздно для меня появился Алешка. Я иногда думаю, как бы я был одинок, если бы не знал, что каждый день могу его видеть. Женька говорит, что я люблю его не как отец, а как дед. Что ж, очень может быть. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Понимаю. Но мне это незнакомо. Я, Матвей, никогда не был одиноким.
— Да,— сказал Матвей.— Сколько я тебя знаю, вокруг тебя все время крутятся люди, которым ты позарез нужен. У тебя очень хороший характер, тебя все любят.
— Не так,— сказал Горбовский.— Это я всех люблю. Прожил я чуть не сотню лет и, представь себе, Матвей, не встретил ни одного неприятного человека.
— Ты очень богатый человек,— проговорил Матвей.
— Кстати,— вспомнил Горбовский.— Вышла в Москве книга. «Нет горше твоей радости», Сергея Волкового. Очередная бомба эмоциолистов. Генкин разразился желчной статьей. Очень остроумно, но неубедительно: литература, мол, должна быть такой, чтобы ее было приятно препарировать. Эмоциолисты ядовито смеялись. Наверное, все это продолжается до сих пор. Никогда я этого не пойму. Почему они не могут относиться друг к другу терпимо?
— Это очень просто,— сказал Матвей.— Каждый воображает, что делает историю.
— Но он делает историю! — возразил Горбовский.— Каждый действительно делает историю! Ведь мы, средние люди, все время так или иначе находимся под их влиянием.
— Не хочется мне об этом спорить,— сказал Матвей.— Некогда мне об этом думать, Леонид. Я под их влиянием не нахожусь.
— Ну, давай не будем спорить,— сказал Горбовский.— Давай выпьем сока. Если хочешь, я даже могу выпить местного вина. Но только если это действительно тебе поможет.