А.и Б. Стругацкие. Собрание сочинений в 10 томах. Т.7
Шрифт:
— Меня испугать нетрудно, — сказал Виктор со вздохом. — Я испуган с детства. И все-таки я никак не могу понять: что им всем нужно от мокрецов?
— Кому — им? — устало и укоризненно спросил Голем.
— Павору. Пферду. Парню с портфелем. Всем этим крокодилам.
— Господи, — сказал Голем. — Ну что в наше время нужно крокодилам от умных и талантливых людей? Я вот не понимаю, что вамот них нужно. Что вы лезете во все эти дела? Мало вам своих собственных неприятностей? Мало вам господина Президента?
— Много, — согласился Виктор. — Я сыт по горло.
— Ну и прекрасно. Поезжайте в санаторий, возьмите с собой пачку бумаги… хотите я вам подарю пишущую машинку?
— Я пишу по старой системе, — сказал Виктор. — Как Хэмингуэй.
— Вот и прекрасно. Я вам подарю огрызок карандаша. Работайте, любите Диану. Может быть, вам еще сюжет дать? Может быть, вы уже исписались?
— Сюжеты рождаются из темы, — важно сказал Виктор. — Я изучаю жизнь.
— Ради бога, — сказал Голем. — Изучайте жизнь сколько вам угодно. Только не вмешивайтесь в процессы.
— Это невозможно, — возразил Виктор. — Прибор неизбежно влияет на картину эксперимента. Разве вы забыли физику? Ведь мы наблюдаем не мир, как таковой, а мир плюс воздействие наблюдателя.
— Вам уже один раз дали кастетом по черепу, а в следующий раз могут просто пристрелить.
— Ну, — сказал Виктор. — Во-первых, может быть, вовсе не кастетом, а кирпичом, а во-вторых, мало-ли где мне могут дать по черепу? Меня в любой момент могут повесить, так что же, теперь — из номера не выходить?
Голем покусал нижнюю губу. У него были желтые лошадиные зубы.
— Слушайте, вы, прибор, — сказал он. — Вы тогда вмешались в эксперимент случайно и немедленно получили по башке. Если теперь вы вмешаетесь сознательно…
— Я ни в какой эксперимент не вмешивался, — сказал Виктор. — Я шел себе спокойно от Лолы и вдруг вижу…
— Идиот, — сказал Голем. — Идет он себе и видит. Надо было перейти на другую сторону, ворона ты безмозглая.
— Чего это я ради буду переходить на другую сторону?
— А того ради, что один ваш хороший знакомый занимался выполнением своих прямых обязанностей, а вы туда влезли, как баран.
Виктор выпрямился.
— Какой еще хороший знакомый? Там не было ни одного знакомого.
— Знакомый подоспел сзади с кастетом. У вас есть знакомые с кастетами?
Виктор залпом допил свой коньяк. С удивительной отчетливостью он вспомнил: Павор с покрасневшим от гриппа лицом вытаскивал из кармана платок, и кастет со стуком падает на пол — тяжелый, тусклый, прикладистый.
— Бросьте, — сказал Виктор и откашлялся. — Ерунда. Не мог Павор…
— Я не называл никаких имен, — возразил Голем.
Виктор положил руки на стол и оглядел свои сжатые кулаки.
— При чем здесь его обязанности? — спросил он.
— Кому-то понадобился живой мокрец, очевидно. Киднэпинг.
— А я помешал?
— Пытался помешать.
— Значит, они его все-таки схватили?
— И увезли. Скажите спасибо, что вас не прихватили — во избежании утечки информации. Их ведь судьба литературы не занимает.
— Значит, Павор… — медленно сказал Виктор.
— Никаких имен, — напомнил Голем строго.
— Сукин сын, — сказал Виктор. — Ладно, посмотрим… А зачем понадобился им мокрец?
— Ну как — зачем? Информация… Где взять информацию? Сами знаете — проволока, солдаты, генерал Пферд…
— Значит, сейчас его там допрашивают? — проговорил Виктор.
Голем долго молчал. Потом сказал:
— Он умер.
— Забили?
— Нет. Наоборот. — Голем снова помолчал. — Они, болваны, не давали ему читать, и он умер от голода.
Виктор быстро взглянул на него. Голем печально улыбался. Или плакал от горя. Виктор почувствовал вдруг ужас и тоску, душную тоску. Свет торшера померк. Это было похоже на сердечный приступ. Виктор задохнулся и с трудом оттянул узел галстука. Боже мой, подумал он, какая же это дрянь, какая гадость, бандит, холодный убийца… а после этого, через час, помыл руки, попрыскался духами, прикинул, какие благодарности перепадут от начальства, и сидел рядом, и чокался со мной, и улыбался мне, и говорил со мной, как с товарищем, и все врал, улыбался и врал, с удовольствием врал, наслаждался, издевался надо мной, хихикал в кулак, когда я отворачивался, подмигивал сам себе, а потом сочувственно спрашивал, что у меня с головой… Словно сквозь туман, Виктор видел, как доктор Р.Квадрига медленно поднял голову, разинул в неслышном крике запекшийся рот и стал судорожно шарить по скатерти трясущимиcя руками, как слепой, и глаза у него были, как у слепого, когда он вертел головой и все кричал, кричал, а Виктор ничего не слышал… И правильно, я сам дерьмо, никому не нужный, мелкий человечек, в морду меня сапогом, и держать за руки, не давать утираться, а на кой черт я кому нужен, надо было бить покрепче, чтобы не встал, а я как во сне с ватными кулаками, и боже мой, на кой черт я живу, и на кой черт живут все, ведь это так просто, подойти сзади и ударить железом в голову, и ничего не изменится, родится за тысячу километров отсюда в ту же самую секунду другой ублюдок… Жирное лицо Голема обрюзгло еще сильнее и стало черным от проступившей щетины, глаза совсем заплыли, он лежал в кресле неподвижно, как бурдюк с прогоркшим маслом, двигались только пальцы, когда он медленно брал рюмку за рюмкой, беззвучно отламывал ножку, ронял и снова брал, и снова ломал и ронял… И никого не люблю, не могу любить Диану, мало ли с кем я сплю, спать-то все умеют, но разве можно любить женщину, которая тебя не любит, и женщина не может любить, когда ты не любишь ее, и так все вертится в проклятом бесчеловеческом кольце, как змея вертится, гонится за своим хвостом, как животные спариваются и разбегаются… А Тэдди плакал, поставив локти на стойку, положив костлявый подбородок на костлявые кулаки, его лысый лоб шафранно блестел под лампой, и по впалым щекам безостановочно текли слезы, и они тоже блестели под лампой… А все потому, что я дерьмо, и ни какой не писатель, какой из меня к черту писатель, если я не терплю писать, если писать — это мучение, стыдное, неприятное, гадкое, что-то вроде болезненного физиологического отправления, вроде поноса, вроде выдавливания гноя из чирья, ненавижу, страшно подумать, что придется заниматься этим всю жизнь, что обречен, что теперь уже не отпустят, а будут требовать: давай, давай, и я буду давать, но сейчас я не могу, даже думать не могу об этом, господи, пусть я не буду об этом думать, а то меня вырвет… Бол-Кунац стоял за спиной Р.Квадриги и смотрел на часы, тоненький, мокрый, с мокрым свежим лицом, с чудными темными глазами, и от него, разрывая плотную горячую духоту, шел свежий запах — запах травы и ключевой воды, запах лилий, солнца и стрекоз над озером… И мир вернулся. Только какое-то смутное воспоминание или ощущение, или воспоминание об ощущении метнулось за угол: чей-то отчаянный оборвавшийся крик, непонятный скрежет, звон, хруст стекла…
Виктор облизнул губы и потянулся за бутылкой. Доктор Р. Квадрига, лежа головой на скатерти, хрипло бормотал: «Ничего не нужно. Спрячьте меня. Ну их…» Голем озабоченно сметал со стола стеклянные обломки. Бол-Кунац сказал:
— Господин Голем, простите, пожалуйста. Вам письмо, — он положил перед Големом конверт и снова взглянул на часы. — Добрый вечер, господин Банев, — сказал он.
— Добрый вечер, — сказал Виктор, наливая себе коньяку.
Голем внимательно читал письмо. За стойкой Тэдди шумно сморкался в клетчатый носовой платок.
— Слушай, Бол-Кунац, — сказал Виктор. — Ты видел, кто меня тогда ударил?
— Нет, — сказал Бол-Кунац, поглядев ему в глаза.
— Как так — нет? — сказал Виктор, нахмурившись.
— Он стоял ко мне спиной, — объяснил Бол-Кунац.
— Ты его знаешь, — сказал Виктор. — Кто это был?
Голем издал неопределенный звук. Виктор быстро оглянулся на него. Голем, не обращая ни на кого внимания, задумчиво рвал записку на мелкие клочки. Обрывки он спрятал в карман.