Аальхарнская трилогия. Трилогия
Шрифт:
— Философствуешь, — утвердительно промолвил Луш. — Что мне в тебе всегда нравилось, так это хладнокровие. Слышь, ты, — обратился он к заплечных дел мастеру, — крути давай.
Коваш нахмурился.
— Не по протоколу, сир. Нельзя.
— Да уж, наплодил ты крючкотворов, — произнес государь. — Как знал, что на дыбе и закончишь… Ладно. Тогда первый вопрос. Когда и как ты вошел в преступный сговор с ведьмой Диной Картуш, предал Заступника и государя и решил наслать мор на страну?
Выходит, он знает
— Я не входил ни с кем в сговоры, — ответил Шани, — и не совершал ничего противного земному и небесному правосудию.
Луш кивнул — он прекрасно ожидал именно этого.
— Ну что, вопрос задан, а еретик упорствует в ереси. Настырный попался, — сказал он и обернулся к Ковашу: — Крути уже. Теперь все по протоколу.
Коваш подошел к Шани, проверил, насколько крепко затянуты веревки и шепнул на ухо:
— Не бойтесь, ваша бдительность. Больно не будет.
Но больно все-таки было.
Вокруг и в нем была тьма. Не жестокая, насколько может быть жесток окончательный финал, вовсе нет — мягкая и теплая, убаюкивающая. Хотелось полностью в ней раствориться и перестать быть собой, но Шани знал, что сугубо внешние силы ему этого не позволят.
— Ваша бдительность… Ваша бдительность…
Вот, пожалуйста…
Голос доносился будто бы из-под воды, гулко гудя в ушах и раскатываясь тяжелыми каплями. Да, это Коваш, и он зовет своего бывшего начальника.
— Ваша бдительность, очнитесь!
Отвратительный, выворачивающий наизнанку запах нюхательной соли окончательно привел Шани в себя. Он открыл глаза: высоко-высоко над ним плавал потолок допросной и чуть ниже маячила перепуганная физиономия Коваша. Если бы не дикая разламывающая боль по всему телу, то Шани, пожалуй, рассмеялся бы: настолько непривычен был вид встревоженного мастера заплечных дел.
— Простите, ваша бдительность, — и в поле зрения появилась рука Коваша с резко пахнущим флаконом. — Я уж старался, старался потише…
Шани прислушался к себе, повел левым плечом и обнаружил, что оно плотно перевязано. Коваш виновато вздохнул.
— Сам не знал, что так получится, ваша бдительность… Вы лежите, не шевелитесь, — он посмотрел куда-то в сторону и прошептал: — Там девушку привезли со строительства.
Шани ощутил внезапный странный холод в груди.
— Где она?
— В камере, — отвечал Коваш. На его привычно угрюмом лице неожиданно промелькнуло что-то вроде жалости. — Она заразная, уже кровью плакать начала. Государь к ней пошел.
Вот и все, с какой-то внутренней горькой опустошенностью подумал Шани. В памяти мелькнул тот миг, когда Дина подошла к
— Помоги мне сесть, — попросил Шани. Коваш со всей возможной осторожностью усадил его на лежанке; сморщившись от боли, Шани дотронулся до вывихнутого плеча и негромко выругался.
— Ничего, ваша бдительность, ничего, — успокаивающе заговорил Коваш. Он и не скрывал, что патрон, пусть и бывший, пусть и в двух шагах от костра, для него был важнее, чем приказы государя и выбитые показания. — Я смазал лапницей, сейчас полегче станет.
— Я говорил что-нибудь? — поинтересовался Шани. Коваш радостно улыбнулся, обнажив железные зубы.
— Упорствовали, ваша бдительность, — ответил он, словно испытывал гордость за стойкость начальника. В юридическом смысле это означало, что Шани не дал никаких показаний, на вопросы не отвечал и пытку вытерпел. Теперь его ждал костер.
От предсказуемости будущего ему даже стало как-то спокойней на душе. Шани всегда любил уверенность и определенность, пусть даже и в таких делах, как дата собственной смерти. Впрочем, он и не собирался умирать.
— Когда меня казнят? — совершенно буднично осведомился Шани. Уважение на физиономии Коваша стало просто безграничным.
— Завтра утром, ваша бдительность. А сейчас вечер, уже вторая молитва к Заступнику отчитана. Ваша милость… вы как бы сами хотели… Яду или вервие?
Да, бывало и такое: приговоренный — раскаявшись в грешных делах своих или сумевший заплатить палачу — принимал яд и умирал без мучений, едва взойдя на костер, либо палач накидывал на его шею тонкую петлю и душил — это все-таки было легче, чем гореть заживо, хотя по большей части казнимые умирали все-таки не от огня, а от отравления дымом.
Шани отрицательно покачал головой.
— Ни то, ни другое. Я хотел бы нож.
Коваш понимающе кивнул и придвинул поближе свой ящик с инструментами. Шани заглянул внутрь: идеальной порядок, прекрасное состояние — ни пятнышка ржавчины — и одних ножей едва ли не десяток. Шани выбрал один из них, покрутил в пальцах: нож прекрасно ложился в руку, не крутился и не выскальзывал. Идеальное оружие.
— Отличный выбор, ваша бдительность, — произнес Коваш. Он, видно, решил, что Шани хочет зарезаться в камере: такая смерть была намного почетней постыдного сожжения, тем более, для особы столь высокого звания, фактически второго человека в государстве. — Я разумею, что так оно и правильно будет.