Абориген
Шрифт:
— Здорово, «капитаны»!
«Капитаны» молчали.
— Чо приуныли? Не холодна водичка-то, ага? Как искупались? — издевался Борька.
— Где «Нептун»? — спросил долговязый флагман с двумя аксельбантами на черной морской форме.
— Старшой-то ваш? А загорат на полдороге к Банному. «Надоели мне, говорит, Борька, эти сосунки. Только бы им играться — шнурочки до погончики, ну их в омут! Пойдем, говорит, Борька, на муксуна!» А я: неудобняк, мол, заехать надо, попрощаться…
— Давай сюда, — мрачно сказал флагман. — Попрощаемся.
— Лучше вы сюда.
«Капитаны» не двинулись с места. Пробовали уже загонять Борьку и на двух лодках, и на трех — наглотались водички.
Белобрысая вдруг наклонилась к подруге и вполголоса сказала что-то, указывая глазами на Борьку. Та прыснула, приседая, захлопнув рот ладошкой. Борька почувствовал, что неудержимо, во все лицо заливается краской. Ничего не боялся, только вот этих девчоночьих — искоса — взглядов и смешков.
— Накрылся ваш «Нептун», понятно? — яростно крикнул он. — Я вам теперь мачты-то пообломаю! А ты, белобрысая, слышь — в «мыльницу» не садись, утоплю!
Он пулей вылетел из бухты и пошел к городу. Достал нож, посмотрелся в лезвие — вроде чистое лицо. Оглядел энцефалитку, брюки, бродни — чего смешного-то? Тьфу, зараза, все настроение перебила. Тут же вспомнились сегодняшние неудачи — Михалина, земляк с нефтебазы. А главное, о чем старательно не думал весь день, главное — надо идти домой…
Мимо тянулся грузовой порт. Вдоль высоких причалов, увешанных гроздьями съеденных дорогой покрышек, стояли баржи. Колченогие краны, голодно урча, заглядывали с высоты, склевывали с палубы связку труб или ажурные конструкции для. буровых. Стропали в оранжевых касках призывно помахивали рукавицами.
На воде тут и там плавали густые масляные пятна. Волны отражались от причальных стен, пересекались, всплескивали. Лодка загремела днищем по толчее, как телега по мостовой.
Борька вдруг с размаху хлопнул себя по лбу: заигрался с «капитанами», забыл, чуть не оборвал «речной телефон». Он посемафорил идущему следом «Прогрессу». Катер застопорил ход.
— Ниже пойдешь?
— Но, — бородатый детина в «Прогрессе» поднялся, разминая затекшие ноги. На Сланях у него из-под брезента, будто прислушиваясь, о чем говорят, пялилась снулыми глазами огромная щучья голова. Кило на двадцать рыбка, не меньше.
— Где сетевал, земляк?
— На Агане.
На костяном щучьем загривке Борька разглядел ряд рваных, с мясом вывернутых ран. Не сетевал земляк — острогой бил.
Детина перехватил взгляд, ногой поддернул брезент.
— Чего семафорил?.
— Шумни вниз, в Красное, Кольке Авдотьину: у тестя, мол, редуктор полетел. Передавал, пусть навстречу идет.
— Добро. — Детина рухнул на сиденье, и «Прогресс», задрав нос, пошел вниз.
Часа через два новость дойдет до села Красного, и не известный ни Борьке, ни этому парню Колька Авдотьин поспешит на помощь тестю. Днем и ночью со скоростью моторной лодки разлетаются вверх и вниз по всей Большой Оби[4] новости «речного телефона», достигая самых глухих, ни в одной лоции не указанных проток…
Борька свернул в затон. Узкий мелкий затон с прокисшей желтой водой далеко вдавался в город, и по всей длине по обоим берегам плотно, бортом к борту стояли прихваченные замками к тяжелой корабельной цепи моторки, обласа, плоскодонки. Среди этой речной мелочи возвышалась и наполовину перегораживала затон ТБСка — сварной рыбацкий бот с высоким коротким баком и низкой голой палубой, отполированной за многие путины тяжелыми сетями.
Списанную ТБСку купил года три назад Юра Куйбида, напарник отца по заповедным пескам, и с тех пор неторопливо ремонтировал ее, любовно вылизывая каждый винтик. Летом и жил здесь, в кубрике, водил дела с разным людом, населяющим берега Большой Оби — с хантами, буровиками, геологами, егерями, лесничими, знал, кажется, всех от Тобола до Агана, и все от Тобольска до Аганска знали Юру Куйбиду. Каждую осень колчак нещадно гонял Юру по заповедным протокам, потом Юра гонял с колчаками пришлых браконьеров; речная милиция охотилась за ним и к нему же шла за помощью: сюда, в кубрик ТБСки, тянулись ниточки «речного телефона» со всей Оби.
Борька постучал кулаком в высокий борт ТБСки.
— Дома?
В железном нутре бота гулко загремели шаги, в проеме ходовой рубки показался Юра в распахнутой до пояса, промокшей под мышками рубахе.
— Явился?
— Но.
Борька отвинтил мотор, рывком поднял его, Юра сверху подхватил, унес в рубку. Борька замкнул цепь, вытащил из брезента бельгийку и патроны — город не река, здесь не то что не оставь — не отвернись, пропадет.
В кубрике было душно, сладко пахло машинным маслом. Стальные, круто расходящиеся к потолку стены раскалились под солнцем. Борька стянул энцефалитку, свитер, тельник, сел на рундук, привалился голой спиной к борту, блаженно прикрыл глаза — жжет…
На столе вполголоса бубнил ламповый древний приемник без футляра.
— Где был?
— За Банным, — ответил Борька, не открывая глаз.
Юра налил чаю, поставил перед ним жестяную кружку.
— Чо добыл?
— Ничо, — Борька громко подул на чай. — Михалина опять недодала. На чай, на соль только хватило, рубль остался.
Юра достал из нижнего ящика стола шкатулку с вылущенным перламутром. Борька вынул из нее тонкую пачку денег, вложил рубль и внимательно пересчитал, слюнявя пальцы.
— Сколько уже?
— Семьдесят два… — Борька задумался. — А куда ближе выйдет — на Черное или в Ригу?
— Не знаю… Вроде одинаково. В Мурманске тоже мореходка.
— Не… Там холодно…
Юра спрятал шкатулку обратно.
— Сколько дома-то не был?
— С неделю.
— Сходи. Волнуются.
— Ага, — Борька сразу помрачнел. — Феликс особенно. Все в окно глядит: где же это, мол, Боренька-то наш…
— Ладно, Феликс. О матери думай, мать-то родная.
Борька махнул рукой, снова закрыл глаза. Юра склонился с надфильком над какой-то железкой в тисочках…