Абсолютные неприятности
Шрифт:
— Что, — говорю, — потом? Ладно тебе, все свои, как бы…
— Лошадей проверить хочу, — хмуро так говорит. — Не доверяю я этому ведьмаку. Ты, конечно, в своём праве, можешь делать, что захочешь, но имел бы в виду: им только дай очаровать, обморочить, голову задурить, а потом над тобой же и посмеяться. Не друг он нам, Снайк! Сердцем чую!
— Ну что я тебе скажу, великий воин, — отвечаю. — У тебя, натурально, женская интуиция, знание обстановки и тонкое женское чутьё, но ты не допускаешь мысли, что просто злишься? Ну, за его дурацкие
Ада на меня посмотрела серьёзно.
— А что он за нами увязался? — говорит. Тоном полиса с тридцатилетним стажем, который наконец-то выследил серийного убийцу. — Ты мне скажи, что ему от нас нужно, если не шпионить и не строить козни? Колдуны-то рядом!
Меня смех разобрал.
— Да не будет лешак шпионить в пользу колдунов, — говорю. — Воюют они друг с другом, понимаешь?
И Ада снова на меня серьёзно посмотрела и вздохнула специальным вздохом.
— Наивный ты, Снайк, — говорит, — как ребёнок. Есть на свете такая вещь — предательство… Ах, ну что я убеждать-то буду?! Сам когда-нибудь убедишься, только бы поздно не было!
И вышла. А мне нисколько не беспокойно, скорее, наоборот. Чем больше этакого пафоса и торжественности, тем верится тяжелей. Дама второго типа, что поделаешь. Не злиться же.
И я уже совсем собрался спать, как вдруг Ада вернулась. Без хвороста.
Вот тут меня тряхнуло. Я сел.
— Ты чего это? — спрашиваю. — Случилось что-нибудь?
Ада костёр обошла, а он уже еле тлел, и присела рядом со мной на корточки.
— Он дрыхнет в зарослях, — шепчет. — Не услышит, не увидит… Я его убью, а?
Я чуть собственным языком не подавился.
— Да что с тобой сегодня? — говорю. — Ты головой ни обо что не билась? Очнись, а!
А она смотрит мне в глаза. А у самой глазищи, как у кошки или у совы: в зрачках плавает зеленый с синевой туман мерцающий, всё лицо — в красных бликах от горящих углей, как тёмная бронза, только тёплое, живое, подвижное… И белёсый чубчик отливает золотом расплавленным. Вот это магия, так уж магия…
А она шепчет — у меня мороз по шкуре ползёт:
— Снайк, ну зачем он нам? Он же нам чужой! Зачем людям ведьмак? Людям люди нужны. Ты погоди, мы выполним долг, я освобожусь… Я не смею сейчас, а ждать так устала уже…
Меня спиной к стене повело. Крыша едет не спеша…
— Ада, — бормочу, — Ты про что это? Тебе нездоровится?
— Священное чрево! — шепчет. — Как про что!? Про тебя, про меня, про нас! Мне нездоровится. Я… совсем больная. Мне холодно, знобит что-то…
Говорит, а сама цепляется горячими руками за мои колени, из её пальцев в меня вливается жидкое пламя, и меня тоже начинает знобить, уши — дыбом, планка — на одном гвозде, и я совсем ничего не соображаю. Мне только жалко, что я раньше не знал, какая она на самом деле — я был бы гораздо вежливее и дразнить не стал бы такую женщину…
И тут у неё с плеч плащ потёк. Старая холстина,
Я уже ничего поделать не мог. И она меня притянула к себе одними глазами, а зрачки, как ведьмины омуты, и кожа — горячий металл, и зубы леденцового вкуса… И пахла она убийственно: костром, луной, мокрыми травами, фиалками и сладким вином…
Я понял, что любит она меня. Любовь её вдруг проявилась, как запах, как вкус, как смех — как факт, осязаемая совершенно и реальная, как весь мир, который качался и плыл вокруг, а я снова думал, какой я идиот. Надо было ни на что не смотреть, а петь ей песни и на руках таскать. И она мне казалась не тяжелее девочки из леса, но в ней была живая сила, честная человеческая надёжность…
И тут, в самый неподходящий миг, снаружи захрюкала проклятая лошадь и всё обломала. И вторая, будь она неладна, тоже забила ногами и захрюкала на всё ущелье. И Ада выскользнула из моих рук, прямо-таки сорвалась, как вихрь, только и успела прихватить своё имущество и крикнуть на ходу:
— Боюсь, что сопрут!
Я взял бластер и приложился к холодному металлу лбом. А когда чуть-чуть остыл, услышал, как снаружи шелестит дождь.
Тем временем в пещеру Ори вошёл. Мокрый и весёлый, с венком из белых цветов на голове — а запах такой, что даже дым перебил.
— Слушай, — говорит, — там такой дождище ливанул — только в предгорьях и бывает такой. А деревья такие реденькие, некуда спрятаться. Холодно, — и смеётся.
И усаживается около остатков костра греться. А мне жарко. И тут входит Ада.
Мокрая и весёлая, с охапкой хвороста, завёрнутой в плащ. В своей броне из колечек, под которой ничего не поймёшь, хотя рубаха фигуру облипла.
— Дождь хлынул, — говорит, — будто небо треснуло. Но хворост сухой, а плащ высохнет.
И начала подкладывать ветки в огонь, будто важнее и дела нет. Оттолкнула Ори коленом, чтоб не мешал.
И вот, значит, она повелевает огнём, а меня колбасит и замыкает, но голова ясная, и я думаю: куда же можно деть такую грудь, если она есть? И куда деть вот это вот… эту силу, этот свет, эту честность, если они, опять же есть? И как это всё увязывается между собой?
Женская нелогичность…
Может, думаю, я чего-нибудь не понял и Ори со мной заодно? А она всё-таки какая-нибудь ведьма? Или это у Жриц Третьей Луны бывает временами? Вроде лунного удара, скажем…
И я закуриваю высохшую сигарету. Ори тут же морщится, корчит рожицу и выдаёт: