Абсурд и вокруг: сборник статей
Шрифт:
Во-вторых, большую роль начинают играть междометия и звукоподражательные слова, лишь выражающие чувства и эмоции, не называя их. Ср. у Нарбиковой: «Это был маразм. Это было такое, когда все „ бо-бо“,даже животик бобо» (III:25). У Толстой же междометное слово Кысьдаже становится заглавием текста и поэтому имеет неопределенную референцию (на самом деле оно является источником нервных болезней) [355] . Нарбикова дает междометному выражению следующую интерпретацию: «До того, как сначала было слово, сначала было междометие — „краткое изъявление движений духа“ (…) Интонация крика, по ней мы судим о состоянии стихии» (III: 117). Реально же в вербальных знаках разрушается связь между означающим и означаемым, что сигнализирует о «болезни самого языка».
355
Ср. «В тех лесах, старые люди сказывают, живет кысь.Сидит она на темных ветвях и кричит так дико и жалобно: кы-ысь!
2. Вследствие расщепления структуры знаков, с одной стороны, задается внутренняя форма новых слов, уподобляемая мутации (так, пуденциалуТолстой возводится к словам потенциали уд, а кысьпаронимически связывается со словами искусство, ксерокси факс,которые позволяют «плодиться и размножать ся»), с другой — теряется принятая условность и уникальность называния, и имена собственные становятся нарицательными (идол пушкинв романе «Кысь» «долбится» из дубельта, брамепревращается в междометие, шопенгауэр— в название жанра «вроде рассказа, только ни хрена не разберешь», скульптура Давидвоспринимается как глагол давит).У Нарбиковой называние включает в себя частицу условно-предположительного сравнения — «как бы мужчина, как бы „перефраз“», — так, пишет она, из предметов «извлекаем их сущность, оставляя другим их названия»; имена же собственные, наоборот, получают дополнительную мотивацию. Ср. самое начало повести «План первого лица. И второго»:
— Это иррационально.
— Но меня зовут Ирра.
— Вас зовут с двумя «р»?
— Меня зовут Ирра.
— « Иррационально» я бы написал с большой буквыв вашу честь (III:9)
— это слова героя по фамилии Додостоевский, по своей внутренней структуре изоморфной в тексте прилагательному доисторический.
Используя словообразовательный каламбур, можно сказать, что путем подобного переразложения слов и создания новых в них акцентируется «БЕС-сознательное», поэтому и собрание сочинений маркиза де Сада в «предоргазменную секунду» буквально разрастается в произведениях писательницы до «120 дней Содома» [356] ( III: 24). Расщепление же слов приводит к тому, что и сам поэту Нарбиковой «троится»: он «поэт отец», «поэт сын» и «поэт святой дух» одновременно, при этом глагол троитьпроизводится и от словосочетания соображать на троих,и жить втроем,(имеются в виду Ирра, Додостоевский и Тоестьлстой — к анализу имен последних мы обратимся чуть позже). Это возможно в данных текстах потому, что «иррациональность», с которой они начинаются и которой кончаются, как пишет М. Эпштейн, «не требует никакой конкретизации, она есть „иррациональность как таковая“, „абсурдность всего“, „всеобщий абсурд“, который именно своим тошнотворным безразличием к конкретным вещам выдает свою крайнюю всеобщность» [357] .
356
Название одного из его произведений.
357
Эпштейн 2000: 22.
В связи со смещением иерархий теряет свою конкретность и понятие «исключения», «нарушения языкового правила», весь смысл сводится к выделению из ряда «исключений». Так, у Нарбиковой имя Чящяжышынвсе составлено из нарушений «исключений», а «пластмасса, поскольку является „творением человека, а не его“», атрибутируется как « несеребряная и незолотая,она была искусственная, она была не оловянной, не деревянной,она была именно стеклянной,потому что стекло было тоже творением не его. В общем, она разбила стекло» (III:36).
3. Основным семантическим преобразованием становится синекдоха как способ выделения дифференциальных признаков при расщепленном сознании. Так, «отрезанное ухо искусства» у Нарбиковой [358] и уродство «ушей видимо-невидимо» у Толстой становятся первыми симптомами «последствия» взрыва и «болезни» культуры. В результате оказывается, что ухо нужно отнюдь не для «вслушивания», а для подслушивания: «Аушей у него (Васюка Ушастого) видимо-невидимо: и на голове, и под головой, и на коленках, и под коленками, и в валенках — уши. (…) А главные-то уши, которыми он подслушивает, под мышками растут» ( VI:39). Нельзя не отметить, что место «под мышками» выбрано не случайно, так как слово «мышь» — ключевое и цитатное ( Жизни мышья беготня)в романе «Кысь» и в обмен на него можно купить книги. У «незримой кыси» тоже «невидимые уши», которые она прижимает к «невидимой голове».
358
Например, говорится о Ван Гоге с отрезанным ухом, а затем делается обобщение, что «и у всего искусства — абсолютно — отрезано ухо» ( III: 292–293), а затем идет какой-то бред о « толстых и тонких дядях и туманных тетях»,которые «не сеют, не жнут, — но едят червяков, а червяки тоже люди»— т. е. та же мысль, которая в «буквенной» форме заложена в тексте Т. Толстой. Одновременно герои Нарбиковой, как бы подчиняясь переразложению фразеологизмов, «стоят на ушах», «пропускают все мимо ушей», так что можно «влезть в одно ухо и вылезти из другого» ( III: 15).
4. Происходит акцентуация категории рода, которая приобретает функцию сексуализации. У Нарбиковой «язык»является «как бы материализацией перехода пола» (III:90), а именно: «кофе (если с молоком, то было, если без молока, то был)» (III:25). У Толстой слова кысъ, мышь, жизнь, ржавь, клель, марь, мараль, бабельсоздают целую парадигму женского рода, в которой коньстановится подобным мыши.Однако нередко у Нарбиковой доминирует бесполое: «За окном была бесполая луна, и кончал бесполый дождь» (ПГ.90), или разговор ведется о «гермафродитизме», воплощенном в среднем роде: «Русское гермафродитное солнце надолго засело за русским андрогинным морем» (III: 91)), либо она играет с родом в «мужскую» сторону: «вместо крыши — низкое небо, потому что, осен» (Ш:115).
5. В центре текста оказываются «глаголы», чтобы «наслаждаться их действием» (В. Нарбикова); причем бессмысленные действия подаются как «осмысленные». Ср.:
Само по себе действие было сладким, значит, оно было качественным прилагательным, потому что могло быть еще слаще. Они действовали точно по грамматике Ломоносова: имя, глагол, междометие; имя для названия вещей, глагол для названия деяний, междометие для краткого изъявления движения духа. Спали стоя, как некоторые животные (…) (III:97).
Правда, иногда и самому автору, и героям трудно подобрать «глагол»:
(…) и никак нельзя было подобрать глагола: они на кухне не сидят, а что? Посредине стола стоял хлеб и бутылка с недопитым пивом. Вместо аккорда в сороковой симфонии Моцарта раздался гудок автомобиля. Примером развернутой секунды могло служить собрание сочинений маркиза де Сада (III:24).
Что же касается характеристик действия, то одни глагольные категории, например переходность, расширяют свою сферу функционирования (сочинить шопенгауэру Толстой [359] ; Мы спим кровать; Мы сидим стулуНарбиковой), в других случаях идет игра на несимметричности проявления категории, например, залога, как это наблюдаем у Нарбиковой: «Чящяжышын хочет писать стихи, стихи не хотят писать его». Возможно появление у авторов и особой приверженности к определенной категории. Так, в романе «Кысь» Толстой повествование от второго лица словно продолжает пушкинские строки «Жизни мышья беготня, Что тревожишь ты меня?», создавая «шипящую» основу текста. Понятие же «лица» у Нарбиковой соотносится с понятием «плана» уже в заглавии: «План первого лица. И второго». Но, по определению автора, «первый план — это не норма. Его нормальное состояние именно в его ненормальности» (III:39).
359
Ср. «(…) о прошлом годе изволил Федор Кузьмич, слава ему, сочинить шопенгауэр,а это вроде рассказа, только ни хрена не разберешь. Длинное такое, бля, три месяца, почитай, вдесятером перебеливали, притомился. (…) А называлось: мир как валя и представление',хорошее название, зазывное. Всегда ведь чего-нибудь в голове представляется, особенно когда спать ложишься (…)» (VI:97). Как мы видим, шопенгауэрстановится неопределенным по роду и по смыслу (длинное такое),название же произведения пишется в строку без выделения, т. е. теряет соотнесенность с реальным текстом: «А только ни о чем таком Федор Кузьмич, слава ему, в шопенгауэре не выражает, —а уж если по правде, то нудьга такая, что не приведи Господи» (VI:98); далее говорится, что народ «все равно все раскупил», а лучше сказать, сменял на мышей, «читает, плюется».
6. Благодаря подобной «ненормальности» возрастает роль служебных языковых элементов (предлогов, союзов, частиц) и местоимений с неопределенной и оценочной семантикой, ясной только в узком контексте (эти формы часто выполняют функцию коммуникативов). В повести «План первого лица. И второго» Нарбиковой такие элементы приобретают даже статус имен собственных: Тоестьлстой (или сокращенно Т. е.)выполняет роль «связующего элемента», а в имени Додо (Додостоевский) делается активной приставка-нота «до»; одновременно идет игра на называниях лиц и определенных частей тела местоимениями кто, никто, то-то, не то-не то [360] . Мотивировка же имени Тоестьлстой такова: «то есть в принципе мужчина» (227: 55). Таким образом, все герои становятся не более чем «материализацией» творческого метода Нарбиковой:
360
Ср.: Ирра рассердилась и сказала:« Ты мне никто и я тебе никто, а тот, кто мне„ кто“, тому я никто, а тому, кто я „кто“ , тот мне никто» (III:55).