Абъякты

Сборник Ольшанского возрождает традиции русского модернизма, возвращая читателю ощутимость словесной материи и феноменологический интерес к акту восприятия. Освобождая сознание от предвзятых смысловых структур, грамматических норм и заскорузлых образов-клише, поэт зондирует неоформленное, сырое бытие и запечатлевает в материи языка эхо обрывочных, но пронзительных впечатлений. Грани между субъективным и объективным, внешним и внутренним, телесно ощутимым и интеллектуально осознанным размываются: поэзия Ольшанского исследует то, что Гуссерль и Мерло-Понти назвали бы интенциональностью, или становлением отношения воспринимающего сознания к тому или иному объекту. Стихотворения приглашают читателя пережить некое интуитивное слияние с предметами, ситуациями, видениями, возникающими из ассоциативного ряда, чтобы промелькнув на секунду искрой, померкнуть,

заставляя наше сознание резонировать аллюзиями снова и снова. Это стихотворения, которые можно и должно читать бесконечно, потому что каждое новое обращение открывает новые грани виртуозно сконструированных словесных амальгам. Вместе с поэтом мы осматриваем наслоения, вынесенные потоком сознания – палимпсесты, в которых причудливо спрессовались хаптические ощущения, умозрительные зарисовки, эмоциональные оценки, отсылки к мировой культуре, психоаналитические разыскания, и какая-то неповторимая, подкупающая чистотой взгляда магия, остаточное вещество искусства.

Ольшанский ставит себе задачей «создавать мир» посредством слова, и с этой общей эстетической установкой связана интереснейшая работа, которую он проделывает с русским языком. Уместно сравнение с Хлебниковым, чьи лингвистические эксперименты, по словам Мандельштама, погружались «в самую в самую гущу русского корнесловия, в этимологическую ночь». Однако, блуждание в недрах предсловесного хаоса, в сумерках на грани семиозиса, никогда не приводит современного автора к глоссолалии, к фантомной ономатопее. Скорее, игра слов Ольшанского – дань методам континентальной философии: это последовательное, намеренное расчленение устоявшихся словосочетаний и новая, совершающаяся у нас на глазах, их пересборка и переосмысление. Подобно среде наэлектризованной эбонитовой палочкой, лексикон поэта вытягивает из привычного словаря электроны-семемы, кристаллизуясь в многогранные, намагниченные смыслом неологизмы («отцутствие»), фразы-ипаллаге («бездомные ласки детей»), строки-каламбуры («Jouir-чание родовых путей»). Ведутся лабораторные опыты с «внутренними формами» слов – осколками чувственных образов, запечатленных в подвижной магме речи, в отголосках фонетических норм, в семантических облаках, испарившихся с поверхности морфем. Взять, к примеру, строку «кромешные мошны агнцев от-роковиц до зрачков» из последнего стихотворения в цикле «Эолк.» Здесь нутряное переплетается со зрительным, библейское с животным, мужское с женским, сексуальное с табуированным, детское с по-взрослому страшным: перед нами медитация о заклании.

Центральной темой сборника выступает телесность. Она проявляется прежде всего в бодлерианских мотивах, соединяющих эрос и танатос, соблазн и страх, влечение и отвращение. Однако помимо этого изощренного, умудренного опытом взгляда на тело, в общем-то, неудивительного для психоаналитика, в сборнике присутствует и искреннее, беззащитное, открытое миру сознание, восхищающееся возлюбленной, переживающее за больного ребенка, симпатизирующее материнской доле, растворяющееся в ностальгически-родном пейзаже. От цветов зла до лепестков, наложенных на ногти (трогательно-детская, легкая и игривая метафора эротического соития в стихотворении «Несебър»), поэзия Ольшанского волнует, завораживает, поражает.

Ана Хёдберг Оленина,Assistant Professor of Comparative Literature and Media Studies School of International Letters and Cultures (Arizona State University) Дай мне руку пуповиной, Круг дыхания замкнулся, Голос песни утолимый — Через поле – на разлуку. Босиком по пыли мокрой И ладонями – до солнца, Зачерпни мне воздух горстью – Кисть рябины горечь сердца До небес мне ширь объятья, Колесом по горизонту, Через сон протяжным плачем – Дай мне поле рук заботу. Кольцо на память – петлёй наброшенное одиночество,Шерстяной варежкой терпение надето на сердце,Охваченная пустота между ладонями соперников,Как выдох каменистый теряется в своём падении.Ещё непрошлое гостит.Мои глаза как две жемчужины покатились по твоей спине,Посреди пустыря-ожидания лопнула взгляда леска,Как рыба с крючка – навстречу своей судьбе,Ты водою речной меня напои, моя невеста. Ссадиной на ветру багрянятся гроздья,Что в ладошки забрались.Тетивой коромысла ветру вспять,Босые девичьи пальцы – друг к дружкеГубы щекочут, когда их целую горсть.Губы.Piano.Горлицей зябшей светлится,Умыта бульчаньем ключа,Попадая в самую древесину гляденья,Девица, распахнувшая себя, словно дневник.Округ пуанты притяженья затаить,Ступенькой ниже. Дыхание в груди.Возможно ли – взять на руки без-умие лялькой?Скромность, что ладонями внутрь не согреет?Почти что в профиль – так спонтанно.Поспеет возвращеньем завтра. Брызнули зёрна граната – колени армянских танцовщиц,Друг с другом смыкаются как снежинки в полёте,Повторяют положение родинок на детских плечахХолщовые глаза на дне лукошка.Крылья птиц лежат на плечах ветра,Как ладони, прощаясь с рекою.Швы случайной встречиПротяжнее чаек напева.Двуперстием птица садится на воду,Щурится ладной ракушкой в отражении.Здесь воды окоём как брусничные бусыПоцелуев вдоль шеи. Что не напиться. Глаза уступают место неожиданно красному,Стягиваются грыжей лупящиеся узлы,Как осы в кулаке тесны тела друг для друга.О чём поют слепцы по переулкам лиц?Седина тревоги в голосах авеню,Иранская женщина поправляет свитер на шее,Babygaze позабот: «Плохо держит головку».Бабий gaze трепетанья.Орехова кожа её. Разжабились глаза в смятенье,Фольксвагеновый лоб палеет тучно,Как будто оболок оливкового масла –Всё снаружи.На лицах бруснится молчание-те,Глаза сволочисты как серьги берёз,И не профили чаек завиди-мо в круг,Ненаглядный мой здесь, со второю грядойПосреди.Мужчины узлятся плотно, зря человека,Лязги аттических рук плотно прижатых друг к другу,Плескополостью точка схватка пляске подобна,Духа теснины очи твои.Стволовые прогляды вшиваются внутрь,Вострятся соски как доспех наготы,Проступья наружу, на вдох – пустота,И будто не рядом брат мой. К простыням один-ночь-чества – цвет каштанаНа арахисовой коже боснийской женщины.Ты не бойся аиста – то сестра твоя,Ты прости меня, что без памяти, без дитя.Глаза-соломы-наслажденья. темноты во плоти.Помнишь, девушки играли помолитвой-нетушки?И себя дарили мне, в обмен на смех.