Ацтек. Том 1. Гроза надвигается

Дженнингс Гэри

Конечно, будь это побережье сплошной линией окаймленных пальмами пляжей, мне бы, наверное, поднадоела их однообразная красота, однако на долгом пути не раз попадались также и реки, настолько полноводные, что, для того чтобы переправиться на тот берег, приходилось дожидаться появления паромщика или рыбака на выдолбленном из древесного ствола каноэ. Кое-где сухой песок под моими ногами становился влажным, потом – мокрым, а там и вовсе сменялся кишащими насекомыми топями, где вместо приветливых пальм маячили сучковатые мангровые деревья, приподнимавшиеся над трясиной на узловатых, словно старческие ноги, корнях. Пройти через эти болота было невозможно. Так что мне приходилось либо разыскивать рыбачье суденышко, чтобы обогнуть заболоченный участок морем, либо, наоборот, делать огромный крюк, обходя опасный участок пути посуше.

Помнится, однажды ночью я здорово испугался. Мне

пришлось в тот раз заночевать на краю болота, а какая уж на болоте растопка, так что костерок мне удалось разложить совсем плохонький, дававший очень мало света. И вдруг, подняв глаза, я увидел в темноте среди мангровых зарослей другой костер, гораздо более яркий. Только вот пламя его имело очень необычный цвет – голубой.

«Ксабай!» – сразу подумал я, поскольку слышал немало историй о призрачной женщине, блуждающей в этих краях, завернувшись в причудливое святящееся одеяние. Если верить этим рассказам, приблизившийся к Ксабай мужчина видит перед собой обворожительную женскую фигуру, на которую наброшена одна лишь только накидка с низко надвинутым капюшоном, скрывающим лицо. Он, естественно, старается ее поймать, а женщина кокетливо отступает до тех пор, пока не заманит беднягу в зыбучие пески, откуда выбраться невозможно. Пески засасывают обреченного, и в самый последний момент Ксабай наконец откидывает капюшон, открывая взору умирающего вместо лица злорадно ухмыляющийся череп.

С помощью кристалла я некоторое время наблюдал за этим мерцающим в отдалении голубым пламенем и, хотя по коже у меня бегали мурашки, в конце концов рассудил так: «Видно, пока она там маячит, мне все равно не уснуть, так почему бы не подойти и не попробовать разглядеть Ксабай получше? Зная об опасности, я наверняка сумею сдержаться и не забрести в зыбучие пески».

Держа наготове обсидиановый нож, я, пригнувшись, направился к тому месту, где переплетались деревья и ползучие растения, и нырнул в самую чащу. Голубой огонек призывно манил к себе. Прежде чем сделать шаг, мне приходилось пробовать почву перед собой ногой. К счастью, я лишь промок до колен да изорвал о сучья накидку, но не провалился в омут и не утонул в трясине. Самое удивительное, что чем ближе я подходил к таинственному огню, тем сильнее чувствовал какой-то мерзостный запах. Конечно, болото с его стоячей водой, гниющими растениями и заплесневевшими поганками отнюдь не источает нежные ароматы, но со стороны огня тянуло уж совершенно жуткой тухлятиной.

«Интересно, какой дурак станет преследовать даже самую красивую Ксабай, если она так смердит?» – подумал я, однако продолжил путь и в конце концов подобрался к источнику света. Так вот, то была вовсе не женщина и никакой не призрак, а странный костер без дыма – голубоватое пламя по пояс высотой, выходившее прямо из земли. Не знаю уж, кто его разжег, но, очевидно, огонь подпитывался ядовитым рудничным газом, просачивавшимся сквозь расщелину. Так вот откуда взялись рассказы про Ксабай!

Может быть, кто-то, идя на такой огонь, и сгинул в топях, но сам по себе он совершенно безвреден. Я так и не смог выяснить, почему зловонный воздух горит, а обычный – нет. Но впоследствии мне не раз попадалось это голубое пламя, и всегда от него пахло просто ужасно. Так вот, тогда я как следует осмотрелся, и мне удалось обнаружить еще одно вещество, столь же необычное, как и воспламеняющийся воздух. Возле факела Ксабай я ступил в какую-то липкую жижу и перепугался, подумав, что вляпался-таки в зыбучие пески. Однако лужа эта меня не затянула: я благополучно выбрался из нее и прихватил с собой пригоршню незнакомого вещества, чтобы рассмотреть его при свете костра.

Оно было черным, как окситль, получаемый нами из сосновой смолы, но гораздо более вязким. Когда я поднес ладонь поближе к огню, тягучая капля упала в костер: пламя стало ярче, и языки его взметнулись высоко. Довольный этим неожиданным открытием, я подкормил костер, вылив туда всю пригоршню, и он ярко горел всю ночь, не требуя дополнительно ни ветвей, ни щепок. С тех пор, если мне приходилось остановиться на ночлег вблизи болота, я отправлялся на поиски не сухого валежника, а сочившейся из земли черной грязи, которая всегда делала костер жарче, а свет его ярче, чем любое из масел, какими мы обычно заправляем светильники.

Это открытие я сделал на земле народа, который мешикатль называют ольмеками – по той простой причине, что большую часть оли получают именно от них. Сам этот народ подразделяется на различные племена – коацакоатли, коатликамак, капилко и другие, – но сходство между ними весьма велико. Каждый взрослый мужчина там ходит, ссутулившись под бременем своего имени, а все женщины и дети непрерывно жуют.

Вы удивлены, господа писцы? Сейчас поясню.

В этой стране ольмеков есть два удивительных дерева: если на их стволах сделать

надрез, они сочатся соком, несколько затвердевающим на воздухе. Из первого дерева получают оли, который мы используем в жидком виде в качестве клея, а из затвердевшего оли изготавливают мячи для игры тлачтли. Сок другого дерева дает более мягкую, сладковатую на вкус жевательную смолу, известную под названием циктли. Кроме как на жвачку, эта смола ни на что не пригодна. Я имею в виду, что ее только жуют, а не едят, а когда циктли теряет свой аромат и упругость, выплевывают. И кладут в рот другой кусочек, чтобы снова и снова жевать. Причем в стране ольмеков этим занимаются только женщины и дети, для взрослых мужчин столь «женственная» привычка неприемлема. Но я благодарю богов за то, что эта привычка не распространилась в других местах, ибо она делает женщин племени ольмеков, во всех остальных отношениях вполне привлекательных, похожими на вялых, безмозглых, тупомордых ламантинов, беспрерывно жующих водоросли.

Мужчинам не положено жевать циктли, но они придумали себе другое развлечение, которое я нахожу не менее идиотским. Когда-то давно ольмеки начали носить таблички со своими именами. На груди каждого мужчины красовалась подвеска из того материала, который он мог себе позволить, от ракушек до золота, а на табличке были начертаны символы его имени, которые все могли прочесть. Таким образом два совершенно незнакомых человека, встретившись впервые, получали возможность обращаться друг к другу по именам. Небольшое, но все же удобство, к тому же побуждающее к вежливости.

Однако постепенно этот обычай все большее и больше усовершенствовался. На висюльке стали обозначать не только имя, но и профессию, занимаемое положение, ранг или титул, если человек служил или принадлежал к знати, ну а затем пришла очередь дополнительных табличек – с именами родителей, бабушек, дедушек и даже более отдаленных предков. Все эти таблички и символы, изготовленные из золота, серебра и других самых дорогих материалов, какие только мог себе позволить их владелец, дополнялись клубками перепутавшихся лент, указывавших на семейное положение, а также наличие или отсутствие детей и внуков. Но и этим дело не исчерпывалось: каждый ольмек вдобавок носил всевозможные знаки отличия, свидетельствовавшие о его участии в походах и о совершенных им воинских подвигах, с перечислением мест всех этих походов. Короче говоря, каждый взрослый ольмек был с ног до головы увешан всяческой мишурой, отображавшей его происхождение и весь жизненный путь. Бедняга сгибался в три погибели под тяжестью драгоценных металлов, самоцветов, перьев, лент, раковин и кораллов, таская на себе ответы на все возможные вопросы.

Однако, несмотря настоль причудливые обычаи, ольмеки отнюдь не дураки, способные лишь выдаивать сок из деревьев. Их справедливо почитают умелыми мастерами и знатоками искусств, унаследованных от славных предков. В разбросанных здесь и там покинутых древних городах ольмеков сохранились реликвии, до сих пор поражающие воображение. На меня особое впечатление произвели исполинские статуи, высеченные из застывшей лавы. Все они по шею или по подбородок вросли в землю, остались одни лишь головы со строгими, угрюмыми лицами, но и они свидетельствуют о высоком мастерстве скульпторов. На всех каменных головах красуются шлемы, очень похожие на головные уборы из кожи, которые наши игроки в тлачтли надевают для защиты. Мне кажется, гигантские статуи изображают богов, которые и подарили людям эту игру. Во всяком случае, это точно не люди, потому что любая из этих голов, не говоря уж о сокрытых под землей чудовищных телах, настолько огромна, что вряд ли уместится внутри человеческого жилища.

А еще в этом древнем городе сохранилось множество каменных фризов с высеченными на них обнаженными мужскими фигурами (порой совершенно обнаженными и... очень мужественными!). На всех изображениях нагие мужчины танцуют и пьют, из чего можно сделать вывод, что древние ольмеки любили повеселиться. Встречаются там и тщательно отделанные жадеитовые фигурки весьма изысканной формы, но тут трудно сказать, древние они или нет, ибо ольмеки унаследовали многие умения своих предков.

В местности под названием Капилько красиво раскинулась на длинной узкой косе, омываемой с одной стороны бледно-голубым океаном, а с другой – бледно-зеленой лагуной, столица ольмеков – город Шикаланко. Там мне довелось встретить кузнеца по имени Такстем, который изготовлял из олова удивительных птичек и рыбок: размером они были не больше фаланги пальца, причем каждое крохотное крылышко или чешуйка были попеременно отделаны золотом и серебром. Впоследствии я привез некоторые из его работ в Теночтитлан, и несколько предметов сохранилось до прихода испанцев. Так вот, ваши соотечественники пришли в восторг; они уверяли, что ни один золотых или серебряных дел мастер в их мире, который они называли Старым Светом, никогда не достигал подобного совершенства.