Ацтеки
Шрифт:
Потом его жестокие черты лица разгладились, исказились.
«Если ты…» Он неловко отступил, прижав руки к горлу. «Я не знаю… что делать…» Он стоял, широко расставив ноги, уже крепко вцепившись в горло, сделал выпад кулаком в невидимого врага, и начал давиться. Он тяжело упал на колени, все еще цепляясь за горло.
Мне потребовалось время, чтобы встать, и к тому моменту, когда я добился успеха, Чилдерс повалился на бок. Я понял, что если бы не птички и вызванная ими отсрочка, я был бы мертв. Я доковылял до Чилдерса. Машины быстрым темпом делали свою работу. Одна его ладонь конвульсивно открывалась и закрывалась, глаза выпучились. Мышцы груди мелко дрожали, и казалось, что татуированные муравьи оживленно бегают. Дрожь прошла по его членам. Рот открылся. Мне казалось, он пытается закричать. Сомневаюсь, чтобы он осознавал, что я здесь, и мне хотелось ударить его, чтобы дать ему понять, что я наслаждаюсь спектаклем. Но я не смог придумать ничего добавочного к происходящему. Сверкающие песчинки машинной жизни закипели в траве. Они пленкой покрыли его тело и начали пожирать его. Кровавые язвы материализовались на его коже, приоткрывая волокна мускулов, и их съедало, словно кислотой. Ноги его засучили по земле, шея закрутилась и он испустил звук шипящей пены. Если бы не мысль о Лупе, я, наверное, был бы счастливым человеком. Я отвернулся от Чилдерса, намереваясь подойти к ней, и увидел, что над нею навис один их черных всадников.
Некоторые вещи просто овладевают вами. Они просто слишком велики для мозга. Они крадут разум и сердце, они останавливают мысли и замораживают члены, они просто владеют вами, как овладел мною вид Лупе и всадника. Всадник был громадным черным силуэтом, выжженным на бумаге, где была напечатана пирамида AZTECHS позади него и Лупе, лежавшая с окровавленным ртом, казалась крошечной у его копыт. Я словно смотрел на эту картину снова и снова. Свет выжег эту картину на моей сетчатке, а потом образ заново строился в моей голове, становясь слишком громадным для поддержания, а потом я был вынужден заново реконструировать и видеть его, словно картина воплощала некоторый факт, слишком чуждый для интерпретации моими чувствами. Каждый раз, когда это происходило, я ощущал себя все более и более пустым и потерянным. У меня не было контекста для этой картины, эмоционального или какого другого, и все же она обладала притягательностью. Я потащился вперед и упал на колени рядом с Лупе. Она была еще жива. Но дышала с трудом и пыталась заговорить.
«Вор…», сказала она.
Я понял, что это тот же звук, что выговорил Зи прямо перед смертью, но только сейчас я связал его со словом «врата», с заявлением Зи, что врата в вечность повсюду вокруг нас, и еще что-то о пунктах распределения органики. Что я сделал, я сделал попытку, потому что больше нечего было делать, и не осталось причин не делать. Лупе умирала, а я был так избит, духовно сломлен и исколот наркотиками до полусмерти, и мне было все равно, что произойдет. Я взглянул на всадника. Он наклонился, демонстрируя жуткую, текучую гибкость, и протянул свою черную руку — она была лишена пальцев, громадная рукавица небытия. Я мог вечно глядеть в его грудь и в купол его головы. Вечность минус звезды и библейские истории. Он смотрел на время, как на приятное местонахождение. Лишь с самой малой запинкой, но и с ощущением, что ужасная печаль готовиться пронзить меня, я поднял Лупе к груди и потянулся, чтобы принять руку всадника.
Было похоже, что меня выключили, потом включили, потом снова выключили.
Пустота.
Потом я смог что-то видеть, что-то думать.
А потом снова пустота.
Процесс включения-выключения шел все быстрей и быстрей, пока я не почувствовал, что тремулирую, обретая и теряя сознание. Я не слишком много помню из того, что видел, и я чувствовал себя объективным, словно Фрэнки, лишившись тактической настороженности сэмми и несколько менее самоуверенной перцепции Эдди По. Вначале казалось, что я высоко завис над желтовато-белой равниной, размеченной кустарниковыми изгородями ярко-зеленого и оранжевого цвета, все выложенные на манер сада. Рисунок изгородей, сложный, словно схема электроцепей, был в текучем состоянии, постоянно изменяясь, перестраивая саму себя. Я пытался думать, объявить себе, что я вижу, но на ум приходили лишь потоки образов, стирая концепции и слова. Избегая инкарнации. Инкарнируемые бульвары. Флуоресцентные кристальные царства чистой экспансии. И эта экспансия царства единственно имеет значение. И все такое. Идентично к тем мыслям, что были у меня, когда я занимался с Лупе любовью в пустыне. Они казались важными, но по существу некогерентными, и я не уверен, что это были мои мысли или мысли Монтесумы. У меня была идея, что я вижу базисную структуру, развивающийся шаблон, на котором основано царство. Я находился в каком-то царстве — я знал это — и каким-то образом был интегральной частью его расширения, но что предвещает это в реальных терминах, я не имел ни малейшего понятия.
Когда мелькание остановилось, я подумал, что мне показывали секции царства. У меня осталось ощущение, что структура, которую я не смог полностью постичь, в целом имела свойства пчелиного улья или кристаллической формации из близко примыкающих друг к другу шестигранных объемов, и что они демонстрировали мне ячейку за ячейкой. В нескольких случаях я видел там людей, каждого в своем собственном окружении. Один из них был Деннар. Он стоял с закрытыми глазами в центре того, что походило на храм с колоннами, но без крыши. Вскоре все это начало нестись на меня слишком быстро, и мой разум поник под напором света, цвета и образов, а под конец свет был таким ярким, что пронзал веки и прожигал насквозь, освещая меня изнутри и снаружи так, что я стал почти нереальным, не более чем узором и завитушкой этого нарисованного места. Я утерял зрение, ощущение и, наконец, само бытие… а потом я снова оказался с Лупе.
Я все еще прижимал ее к груди, но она не умирала, она была очень даже жива, и мы занялись любовью… настоящей любовью, не останавливаясь на полпути, как это было в пустыне, но тотально погрузившись друг в друга, каждым дюймом плавных фрикций, каждым поцелуем, каждой каплей пота, некоей особой речью. Мы лежали на постели, встроенной в мраморный пол. Потолка не было, а высоко над головой был шаблон сада, который я увидел при первом взгляде на царство — он плыл над нами со скоростью туч при сильном ветре. Царство, понимаете, еще строилось. Небеса еще не были вделаны. Это тоже было тем, что я понял. Стен не было вообще. Только пол… хотя с него был виден город на фоне поля тьмы, его огни простирались по обе стороны, от горизонта до горизонта. Мы могли быть в центре Эль Райо, если не считать, что красного огня границы нигде не было и следа. Но я был слишком сосредоточен на Лупе, и подумал об этом лишь вскользь.
Еще оставались барьеры между мной и Лупе, вопросы личной истории и недоверия, но в данный момент они были не важны, а в акте любви нам пришлось так близко смотреть друг на друга, что различия, барьеры и сама концепция расстояния казались элементами географии той страны, что мы оставили позади. Слова, что она говорила мне в страсти, могли быть словами, сказанными мной она высказала их за нас обоих — а когда она оказывалась сверху или я поворачивал ее на бок, я исполнял принципы механики нашего единого желания. Нет ничего совершенного. Ни предметов, ни действий, ни идей. И все-таки в блестящей легкости и напряженности нашего единства мы чувствовали совершенство, мы ощущали, как каждый полностью отдается служению разгоряченному забвению, где мы сейчас жили. Я помню, там была музыка, и однако музыки не было, только шепоты и дыхание, и фоновое жужжание какой-то машины, спрятанной под нами, чьи циклы обладали сложностью и глубиной индийской раги. Я помню мягкий свет вокруг нас, который, похоже, и не существовал, или лучше сказать, я не знаю, как он получался, чтобы не рассуждать о том, что светилась наша кожа или плакал меланин. Все, что существовало, было сделано из нас же, чем бы мы ни были в данное время… Создания любви живут вне памяти. Я вспоминаю только цвет.
Некоторое время мы лежали в объятиях, мы лишь не часто говорили и разговор был не более существенным, чем общение животных, когда они устраиваются рядом друг с другом, и успокоительно ворчат. Вскоре мы снова лениво вовлеклись, и когда шли к завершению, я снова испытал ослепительный свет, что ранее прожигал меня насквозь. На этот раз он освещал нас с напряженной ясностью рентгена, и я видел, как красивы мы были, как отбросили миф о безобразии, фальшивый покров несовершенства. Я воображал наши совершенные скелеты, очищенные от плоти и выставленные на обозрение реклама бога. Когда я глядел на Лупе, казалось, что я смотрю вдоль коридора ее жизни, минуя толчею бизнес-карьеры, минуя легенду о юности и ложь о детстве принцессы из волшебной сказки, мимо моментов, похожих на витражные окна, и других, похожих на забитые двери, мимо нервов и раздражения, мимо мелких беспорядков, мимо всего глупого поведения, что пытается определить нас, и я видел ее, как, возможно, она надеется быть увиденной, открыв в ней истинную суть. Если даже то, чем мы стали друг для друга, было побочным эффектом или частью плана Монтесумы, это было тем, что я желал, и мне было все равно, как это пойдет дальше.
Когда я лежал там потом, глядя вверх в фальшивое небо, я вспомнил, что папа говорил несколькими ночами раньше о том, что у меня нет будущего, о том, как он был прав — хотя и недостаточно выразителен — в своем суждении. Казалось весьма определенным, что ни у кого из нас нет будущего. Монтесума сам присмотрит за этим. Поблескивающие машины очистят нас и отдраят, поведут нас к священной цели, как Лупе и меня они отчистили, отдраили и повели. Хотя я не понимал подробности, я ощущал форму новой цели в себе. Но я чувствовал себя не так, как, видимо, чувствовал себя Зи. Благословенным и бормочущим по-библейски. Я чувствовал себя как Эдди По с новой гранью в нем, с открытыми новыми пластами. Именно это тогда и имело для меня значение. Что я еще остаюсь собой. Ты должен служить какому-то хозяину, будь это наниматель, повелитель, президент, корпорация, бог. Таков путь нашего мира. И я решил, словно у меня был выбор, что Монтесума не напортачит хуже, чем любой бог, которого он заменит. И пока я обладаю силой воображать, что являюсь собой что в действительности все люди думают о себе — мне будет прекрасно.
«Ты понимаешь, что здесь происходит?», спросила Лупе, когда мы лежали лицом друг к другу так близко, что кончики ее грудей щекотали мою грудь.
«В целом? Кажется, я уловил основную линию.»
Они играла к кончиками моих волос. «Кажется странным любить тебя. Я имею в виду, я всегда любила тебя, понимаешь… но это было похоже на: Окей, я его люблю, ну и хрен с ним. У меня есть что делать. А теперь…» — она пожала плечами — «…это кажется странным.»
«Но и хорошим тоже», сказал я и притиснул ее ближе.