Ад уже здесь

Цормудян Сурен Сейранович

— Эдвард, ты всегда был тупицей, — покачал головой Рэймен. — Я любил Америку больше, чем все вы, горе-патриоты, носящиеся с идеей особой мировой миссии нашей страны. Да, я любил и люблю свою страну. Даже несмотря на то, что мой дед подвергался побоям просто за цвет кожи и сгинул в какой-то канаве с петлей на шее. Даже после того, что моему отцу не давали учиться из-за того, что он чернокожий, но зато отправили во Вьетнам. И когда он отказался убивать вьетконговцев, заявив, что ему в них не за что стрелять, ведь они не называют его ниггером, то оказался за решеткой. Но я любил и люблю Америку за то, что нашлись люди, которые вышли на улицу и заставили власти смягчить приговор. За то, что нашлись в этой стране сила и воля изменить отношение общества к таким, как я. За то, что в конце концов президентом этой страны смог стать чернокожий. Просто за то, что я здесь родился. А для вас, Эдвард, и для таких, как вы, наша страна,

ее потенциал и ее народ были лишь инструментом. Кулаком, которым вы били всех, кто был, по вашему мнению, в чем-то не прав. Кто был не похож на вас. Кто смел не прислушиваться к вашему, зачастую порочному и лживому, мнению. И понял это я давно. Когда был там. В городе Фалуджа. Нам говорили, что они делают оружие массового поражения. Но они там умирали от голода из-за наших многолетних санкций. Они там едва справлялись с производством хлеба, и у них не было элементарных лекарств, чтобы лечить своих больных. А нам говорили, что такое со своим народом сделал их диктатор. Нам говорили, что мы принесли им свободу, но я видел, что с нашим приходом там распоясались анархия и смерть. Нам говорили, что мы избавили их от тирана, но я видел, что мы убили не меньше, чем тот тиран, по которому многие из них тосковали. И после того как я видел, что творят многие парни, носящие такую же форму, что и я, в этой чужой стране, я решил, что мне не место в армии Соединенных Штатов. Я не мог и не хотел быть частью ничем не мотивированных убийств мирных жителей, издевательств над пленными и незаконно арестованными и банальных изнасилований. Вы, Эдвард, были в Ираке? А я вот там был. Так что не учите меня жизни и не пытайтесь меня в чем-то уличить.

— Большая ошибка, что вы были избраны членом совета Хоуп-Сити, — брезгливо заметила Мадлен.

— Я был избран людьми этого города. Если вам что-то не нравится, то выступите перед народом. И скажите народу, что он не прав. — Морган ухмыльнулся.

— Да, Мадлен. — Дональд улыбнулся. — Он был избран. Да и он в этом городе давно был представителем власти и занимался природоохранной деятельностью. А вот вы, мэм, взялись тут невесть откуда и просто вовремя подставили задницу окружному судье.

— Как вы смеете! — Линч стукнул кулаком по столу.

Раковски позеленела от злости. Хорнет победно улыбнулся. Тихим басом засмеялся Тиббетс.

— Вы аморальные люди, — зашипела Мадлен. — А вы, Дональд! Вы! Вы!

— Я офицер ЦРУ. — Хорнет подмигнул ей.

— А может, КГБ?! — оскалился Линч. — Вы тоже неблагонадежный и нелояльный тип, который будет сейчас твердить о разочаровании своей страной и о непризнании нашей великой божественной миссии?!

— Божественной миссии? — Дональд усмехнулся. — У вас есть подписанная Богом директива, регламентирующая все аспекты этой самой особой миссии нашей страны? Когда у обезьяны нет других доводов, она начинает кидать какашки. А вы — кричать о божественной миссии.

— Вы богохульник!

— Я здравомыслящий человек. Если Бог и есть, ну или был, до того как мы его сожгли всем земным ядерным потенциалом, то он хватается за голову каждый раз, когда вы и вам подобные кричат о том, что делаете то, что угодно Богу. Те, кто сжег Джордано Бруно и Жанну д'Арк, тоже говорили, что делают то, что угодно Богу. Я вырос в страхе перед красной угрозой. Мне с пеленок внушили, что со дня на день красные атакуют ядерными бомбами и начнут свое вторжение в мою страну героев и родину свободы. И тогда я начал свой путь в Лэнгли и стал сотрудником сверхмогущественной секретной службы. И я знал, что пришел туда, чтобы бороться с красной угрозой и противостоять коммунизму. И в России пал коммунизм. Мы сделали все, чтобы они там сами сбросили свой строй и развалили свой советский блок. И что я увидел потом? Ничего не изменилось. Мы продолжали свою подрывную работу с утроенной силой. Оказывается, дело было не в коммунистах. Дело в самой России и русских. Оказывается, это мы первыми стали угрожать им атомной бомбой. Оказывается, мы должны бороться не с диктаторскими режимами, а делать все для вымирания и деградации непокорных нам народов. А мой дед с этими ребятами братался когда-то на Эльбе, когда они вместе покончили с нацистами. Да дело не в одной только России. Мы занимались саботажем и политическими убийствами. Переворотами и поддержкой террористов. Ради демократии и нашей свободы? Мы же поддерживали и порой приводили к власти настоящих диктаторов и тиранов взамен тех, кого избирали по закону там, в их странах. Но если тиран и диктатор, преступник и террорист лоялен нам и слушается наших резидентов, то он вовсе не плохой парень? Сукин сын не сукин сын, если он наш сукин сын? Это то, что нужно было мне ради ощущения безопасности и свободы моей страны и моих соотечественников? Вовсе нет. Порой мы сами несли угрозу безопасности наших людей, но их безопасность меркла перед какой-то

странной формулировкой о национальной безопасности. Так какой нации это безопасность, если своих людей мы ставим под удар и своими действиями сеем зерна ненависти к нашей стране среди народов мира? А потом мы все дружно удивлялись, отчего они там все ненавидят Америку! Просто они завидуют, что у нас есть демократия, а у них нет? Тогда надо принести им демократию. И полетели бомбардировщики. Верно, Джон?

Тиббетс молча кивнул.

— Можете сомневаться, но я не меньше Рэймена люблю свою страну, — продолжал Хорнет. — Но моя страна — это не интересы корпораций и властной элиты из закрытых клубов и обществ, объединенных капиталом и идеей накопления денег и власти. Моя страна — это ее просторы, ее люди, простые люди. Это возможность говорить о том, что мне нравится и что нет. Это, черт вас дери, Элвис, которого я могу слушать, и «додж», который я мог купить. Мне что, угрожал какой-то Иван, который у себя в Сибири ходил на работу и смотрел по вечерам соккер? А я вот всем этим Иванам угрожал, потому что делал работу, нужную не моему народу, а угодную элите неоконсерваторов. А простые люди каждый в своей стране и со своим укладом жизни угрожали друг другу? Бросьте вы. Все это политика. Политики угрожали своим народам и народам своих оппонентов. Политики и еще раз политики. Власть имущие по всему миру. Они решали все и за всех. И у нас в том числе. И они решили похоронить наш мир. И они его похоронили. И сейчас в наших руках, в руках тех, кто выжил и не расстался с рассудком и совестью, по-настоящему богоугодная миссия. Зафиксировать мир. Констатировать его. Протянуть друг другу руку для дружеского рукопожатия, как это было давным-давно на Эльбе, когда, мы вместе боролись с Гитлером. Как это было на орбите, когда мы совершили совместный полет, соединив наш «Аполлон» с их «Союзом». Вот что действительно нужно Богу, так это то, чтобы люди в созданном им мире жили без вражды. Сообща.

— Откуда вам знать, что угодно Богу, — поморщился Линч. — Не берите на себя смелость говорить за него.

— Я же говорил, что весь этот разговор бесперспективен. У них свои стандарты и своя правда, — заявил вдруг Тиббетс. — Дональд, Морган, мы попусту тратим время. Пусть думают что хотят. Мы наложим вето на любое их решение касательно русских и сами выслушаем их.

— Это нарушение устава нашей общины! — воскликнул Эдвард. Он так нервничал, что постоянно чесал свою лысину. Причем так яростно, что оставлял на ней багровые полосы. — Вы, Джон, как можете вообще такое предлагать! Вы же летчик боевой! Как они отнесутся к вам, если узнают…

— Они уже знают, — перебил его Тиббетс. — И по крайней мере один из них отнесся ко мне враждебно. Но это понятно. Я пилот ядерного стратегического бомбардировщика. Черт вас возьми, Эдвард, да как ко мне должны отнестись русские, если часть моего уцелевшего экипажа погибла от рук своих же, американских граждан, которые винили нас во всем, что случилось!

В разговор вмешался наконец все это время молчавший канадец Даладье.

— Господа, вы вот представьте, что вы оказались в России. Вы думаете, что там, так же как вы сейчас, кто-то вступился бы за вас? — сказал он.

— Мы не исключаем, что нас прикончили бы, считая, как вы тут считаете на их счет, что это мы первыми начали, — ответил Рэймен. — Но если бы мы оказались в России и нас русские убили бы за то, что мы американцы, то это лишь значило бы, что нам не повезло. Не повезло встретить таких людей, как я, Дональд или Джон. Это значило бы, что мы, к своему несчастью, повстречали таких, как вы, Эдвард, Мадлен, Филипп. Вот и все.

— А мистер Тиббетс? Что бы с ним стало в России? — ухмыльнулся бывший журналист.

— Меня бы разорвали на куски, узнав правду обо мне, — кивнул пилот. — И я бы это понял. Мне сложно сказать, раскаиваюсь я или нет. Я солдат, и была война, и я выполнял приказ. Но раскаиваться должны те, кто этот приказ мне отдал. Однако я сожалею, что человечество дошло до того, что такие приказы стали отдавать. Но будь я в России, было бы логичным, что я подвергся бы казни. Равно как и мы разорвали бы здесь того русского, который отправил в наши дома ядерные боеголовки…

После того как Лазар перевел эти слова, Николай вздрогнул, подумав о Людоеде…

— А вот этот человек — русский военный летчик, судя по документам и жетону, которые мы нашли в его вещах! — воскликнул, указывая пальцем на Варяга, Линч, приподнявшись со своего стула.

— Я это знаю, — кивнул Тиббетс. — И я знаю, что он летчик-истребитель. Истребитель, понимаете? Он служил пилотом оружия оборонительного. Я пилот наступательного оружия. Стратегического бомбардировщика. Он мой враг и противник. Не ваш. Не вам он угрожал в той войне, а мне, пилоту термоядерного монстра. Но я лучше объявлю этого человека своим братом, нежели позволю вам, глупцам, решать, жить ему или умереть только за то, что он русский.