Ад

Маринина Александра

– Нечего меня хоронить раньше времени. Я прекрасно себя чувствую. Вам только дай волю – упечете надолго, потом не выберешься. А у меня пятого октября ответственное мероприятие, в День работника уголовного розыска мне нужно будет проводить торжественное заседание Совета ветеранов и поздравлять старых розыскников, грамоты вручать, памятные медали. Мне в больницу сейчас никак нельзя.

– Николай Дмитриевич, сегодня только второе сентября, – объяснял Родислав, – до вашего мероприятия еще целый месяц, вы успеете подлечиться и к торжественному заседанию будете как новенький.

– Нет, не выйдет. Мне нужно написать доклад и приветственное слово, мне нужно

все подготовить, все проконтролировать, чтобы не было сбоев, а то без руководства там все наперекосяк пойдет, – твердил в ответ Головин. – Вот пройдет День уголовного розыска, потом в ноябре День милиции, а потом уж, так и быть, я могу лечь в стационар. Но не раньше. Усвоил, Родька? И вообще, что мы тут сидим с тобой? Пойдем вниз, там, наверное, новости есть.

– Прости, Любаша, – разведя руками, сказал Родислав жене, – я очень старался, но у меня ничего не вышло. Папа уперся намертво.

– Я так и думала, – кивнула она.

– Я даже использовал запрещенные аргументы, говорил, что если с ним что-нибудь случится, то для вас с Тамарой это будет страшным ударом, от которого вы долго не сможете оправиться, потому что очень любите его, и просил его пожалеть хотя бы вас, если ему себя не жалко.

– А он что?

– Твердил, что ничего с ним не случится, что в нем здоровья еще лет на десять.

В этот вечер Николая Дмитриевича удалось-таки уложить спать в одной из комнат на втором этаже, Юля уехала домой, Денис работал за компьютером, а Люба с Родиславом засиделись на кухне. Несмотря на огромную по площади квартиру и на наличие комнат самого разного предназначения, они так и не избавились от многолетней привычки допоздна пить чай на кухне и разговаривать. Правда, в последние годы такие посиделки случались все реже. Им по-прежнему было о чем поговорить, у них было много общих дел по работе в холдинге, но эти рабочие темы удобнее было обсуждать в Любиной комнате-кабинете, когда под руками и компьютер, и все необходимые документы. Прежде на кухонных посиделках обсуждались сын и дочь, Лариса, Лиза и ее дети, а теперь… Сына нет, дочь уехала, Лариса создала свою семью и родила второго ребенка, Лиза умерла, ее дочь исчезла неизвестно куда, якобы в какую-то общину, Денис здесь, с ними. Что обсуждать?

Сегодня они говорили об отце и не заметили, как время давно перевалило за полночь. Около половины второго они услышали, как катится кресло Дениса.

– Там два взрыва, – мрачно сообщил юноша. – Как ты думаешь, пап, это начало штурма?

– Ночью? Нет, не думаю. Скорее всего, там что-то другое. Ты ложиться собираешься?

– Пока нет. Подожду, может, что-нибудь станет известно. А Николай Дмитриевич спит?

– Спит, спит.

– Это хорошо, – кивнул Денис, – хоть нервничать не будет. Если там ничего такого, так можно будет ему утром и не говорить ничего. А вы чай пьете? Можно, я с вами?

– Конечно, – подхватилась Люба, – я сейчас тебе налью. Пирожки будешь? Или бутерброд сделать?

– Спасибо, тетя Люба, я сам сделаю.

Люба налила ему чаю и молча смотрела, как Денис отрезает хлеб и сыр. Она все не могла забыть слова Родислава о том, что Денис не хочет с ней жить, что он ее стесняется и боится, что его присутствие ей неприятно. Как убедить мальчика в том, что он не прав? В ней давно уже не было ревности ни к Лизе, ни к ее детям, она привыкла к их существованию параллельно собственной семье, как привыкают к загораживающему вид дому напротив. Дом есть, его построили, и ничего уже нельзя сделать, и надо просто привыкнуть к тому, что красивый закат над рекой тебе больше не виден. Но все равно остается память о том самом закате и о тех днях, когда на него можно был смотреть и сердце замирало от переливающейся прелести багряно-розовых красок. Да, память остается, а ненависти к дому нет. Этот дом вообще не вызывает никаких чувств. Ну, стоит и стоит. В нем живут какие-то люди со своими радостями и бедами, и дай им бог счастья и долгих лет жизни. Но разве можно объяснить это девятнадцатилетнему мальчику?

Утром решили Николаю Дмитриевичу ничего не говорить о ночных взрывах. Первая половина дня прошла относительно спокойно, а в середине пятницы началась перестрелка, закончившаяся штурмом и освобождением заложников. Спецназ занял здание школы и пытался преградить боевикам отступление в жилой район, некоторым террористам удалось сбежать, другие были убиты. Через несколько часов операция была завершена, и в новостях замелькали первые цифры жертв. Услышав, что количество погибших превысило 300 человек, Николай Дмитриевич побелел, а кожа вокруг губ стала синюшной.

– Триста трупов, – бормотал он, массируя левую сторону груди. – Триста, а то и больше окровавленных тел. А сколько среди них детских? Я даже во время войны такого не видел. Солдатские тела – это одно, а детские…

Юля схватилась за тонометр и фонендоскоп, потом за ампулы и шприцы.

– Вызывай «Скорую», – скомандовала она Денису. – Я одна не справлюсь. У дедушки аритмия.

Денис быстро выполнил указание. «Скорая» из медицинского центра, к которому по страховке были прикреплены Люба с Родиславом и члены их семьи, приехала мгновенно.

– Нужна госпитализация в интенсивную терапию, – вынесли вердикт врачи.

Николаю Дмитриевичу было так плохо, что сопротивляться он уже не мог.

И тем не менее через три дня он потребовал, чтобы его выписали. Ему нужно было писать доклад ко Дню уголовного розыска.

* * *

Николай Дмитриевич Головин скончался 5 октября 2004 года во время торжественного заседания Совета ветеранов МВД. Он читал доклад и умер прямо на трибуне. Прервался на полуслове, упал и больше не поднялся.

В этот день Люба отпросилась у Бегорского, они с Тамарой хотели воспользоваться отсутствием отца и сделать в его квартире генеральную уборку. Люба мыла окна, стоя на подоконнике, а Тамара залезла на стремянку и протирала мокрой тряпкой плафоны в семирожковой люстре, когда раздался звонок в дверь. Они никого не ждали и удивленно переглянулись. Ехать за отцом Тамара должна была к пяти часам, а сейчас только половина третьего.

– Наверное, папа раньше освободился, и его кто-нибудь подвез, – сказала она, слезая со стремянки.

Но на пороге стояла группа генералов и полковников в форме. «Наверное, из министерства, пришли папу поздравлять, ведь он столько лет проработал в уголовном розыске», – подумала Тамара, лучезарно улыбаясь. Жаль, что они не застали отца, но ему все равно будет приятно, что о нем не забыли.

– …такое известие… – доносилось до нее как будто издалека, – …решили, что нельзя по телефону, нужно лично… в больницу… скончался сразу… ничего нельзя было…

Отец был уже очень старым, и Люба с Тамарой готовы были к тому, что это может произойти в любой момент, и вот этот момент настал, а они оказались совершенно не готовы. Они обе сидели, обнявшись, и горько рыдали, а мужчины в форме с генеральскими и полковничьими погонами неловко топтались вокруг них, не умея утешить, но от всей души желая быть полезными и хоть как-то поддержать.